Даже для Зигги слишком дико

— Что вы думаете о сексуальной жизни Джима Моррисона? — спрашивает он.

— Ничего похожего на сексуальную раскованность чернокожих представителей рок-н-ролла. Или белых пацанов, которые их имитируют. В любви он не строил из себя ковбоя и не подражал нью-йоркским жирноволосым, которые подражали Элвису, который подражал непонятно кому. Скорее уместно говорить о сексуальности представителя среднего класса, доведенной до своего теоретического предела. Его творения — музыка пениса, который медленно познает сам себя.

Судя по тому, с каким энтузиазмом кивает головой немецкий коллега, американский критик несет именно ту чушь, которая устраивает телегруппу. Поменяйся журналисты местами, немец лопотал бы примерно то же самое. В конце интервью американца искренне благодарят и угощают сандвичем и пивом из ящика с подтаявшим льдом — влажная этикетка на бутылке съехала в сторону.

На сцену выходят ребята из группы Рива — начинают подключать и настраивать аппаратуру.

Рив появляется в девственно чистой пиратской сорочке и скрипящем кожаном трико. Подходит к микрофону, пригибает голову и упирает в него лоб. Стоит так, весь в себе, несколько мгновений. Затем вдруг охватывает микрофон губищами-дирижаблями. Облизав металлическое эскимо, отстраняется и говорит: «Проверка-проверка-проверка. Раз-два-три, раз-два-три». Немцы делают интернациональное колечко пальцами — всё о’кей! — и начинают кивать головами в ритм, когда знакомая музыка наполняет фальшивую клубную ночь.

В итоге семь миллионов немцев имеют возможность полюбоваться на экранах своих телевизоров тем, как дивно Рив движется по сцене — будто крадущийся лев. Его обтягивающее трико переливается в паху, как кожа ящерицы на солнце. Рив надувает губищи совсем как Джим. И смотрит совсем как Джим — один глаз полуприкрыт, зрачки вверх. Но этот странный взгляд странных глаз смотрит с экрана телевизора вам прямо в душу, а сам музыкант погружен в кипящий океан чарующих звуков.

Но когда Рива показывают уже в домашней обстановке, зрители не могут не ахнуть: это совершенно другой человек! Метаморфоза ошеломляющая. Из загадочного грозного зверя — в благовоспитанного юношу. Вне сцены Рив какой-то весь крохотный, недокормленный, встрепанный и неуверенный в себе — как птенец, только что вывалившийся из гнезда. Сходство довершают глаза — маленькие, по-птичьи круглые. От льва — ни следа, от ящерицы разве что какая-то бескостность лица. Одни округлости и пупырышек вместо подбородка. Сидя у экранов, семь миллионов немцев гадают, каким образом это невзрачное существо способно во время шоу нечеловечески преображаться — надевать другие глаза, делать угластое лицо, наращивать массивный подбородок. И куда это девается, когда он сходит со сцены? Если это не диковинный фокус, то, уж конечно, настоящее волшебство! Единственное, что не меняется, — его губы. Ну и губищи! Как пузыри, которые для смеха подкладывают кому-нибудь под зад. Зато пленяет, каким энтузиазмом загораются его глаза, когда он говорит о Джиме. Когда он говорит о себе — у него глаза дремлющей на насесте курицы. Впечатление, что он смотрит в свою жизнь, пытаясь углядеть с насеста хоть одно съедобное зернышко, но только зря напрягает глаза. И лишь когда Рив снова — очередным хитроумным маневром — нашаривает в разговоре имя Джима, он весь преображается и начинает вдохновенно хлопать крыльями.

Звонков в студию великое множество — телефоны разрываются. Брачных предложений — тридцать. Деловых — три. Два от студий грамзаписи, одно от книжного издателя. Четыре угрозы убить. Женщина-психиатр берется даром вылечить Рива.

На следующий день огромные фотографии Рива практически во всех немецких газетах. Музыкальные критики прославляют его талант имитации до небес. Один восточно-немецкий поэт, бывший знаменитый диссидент, присылает ему факсом стихотворение, написанное в приступе вдохновения еще во время телешоу. В стихотворении Рив — символ на самом деле по-прежнему разъединенной Германии: невеселый, но вместе с тем и неунывающий бывший житель Германской Демократической Республики, который бежит за своим западным соотечественником — бежит в сапогах с чужих, великанских ног. Сапоги то и дело сваливаются, и неуемный оптимист снова и снова чарли-чаплински падает носом в грязь, тут же подхватывается и спешит вперед. Он хочет догнать западного великана, который ломит вперед гигантскими шагами… Куда ему! Он всего лишь крохотная пародия на великана, тень его тени, он только пыжится быть похожим, а на самом деле никогда не вырастет, никогда не догонит своего идеала… В последнем четверостишии возникает новый образ: когда у ящерицы отрывается хвост, она не оглядывается — идет как ни в чем не бывало дальше; ей плевать на хвост, он ей не очень-то нужен — вырастет новый; а вот у хвоста новая ящерица не вырастет, поэтому он еще долго извивается в пыли, в отчаянии просясь обратно…

Газета «Ди Цайт» посылает своего внештатного корреспондента в Лос-Анджелес интервьюировать Рива. Статья озаглавлена «Хвост ящерицы». В ней подробная биография Рива и масса фотографий, начиная с детского возраста. Он в школе, он с мамой, он со своей группой. Каким он был и каким стал под воздействием любви к своему кумиру — то есть после того, как он нашел ящерицу, которой принадлежал. Он нашел Короля Ящериц. По его словам, одноклассник одолжил ему две пластинки «Дорс» — «Странные дни» и «В ожидании солнца». Для четырнадцатилетнего мальчика это было что-то вроде мистического откровения. Его пробило навсегда. Он бросился в магазин, купил оба альбома Короля Ящериц — и слушал так часто, что заиграл пластинки до смерти, буквально до дыр. Музыка — единственное, что осталось для него от Джима. Ведь тот умер, когда Риву было только семь лет. Поражает, как Рив рассказывает о себе: без гордыни и без лишнего самоунижения. Бросается в глаза, насколько уютно он чувствует себя в роли имитатора. Никаких попыток выпрыгнуть из-за Моррисона на первый план. И вместе с тем глубочайшее уважение к собственной миссии. Он смиренно понимает, что люди, интересующиеся Джимом Моррисоном, невольно интересуются и им, Ривом. Было бы просто хамством не удовлетворить их любопытство. Однако главным предметом разговора всегда остается Джим Моррисон, о котором Рив знает фантастически много. Хотя в беседе о кумире его временами бросает от почти профессорского бесстрастия к напыщенным трюизмам зеленого студента-психолога, а то и к простодушному захлебу фаната.

— Диски «Дорс» выпускала небольшая фирма «Электра Рекордс», — рассказывает Рив. — Малоизвестный факт: конверты пластинок этой фирмы пахли лучше всех в мире: в краску подмешивали что-то особенное. И тут надо помнить, что Джим во многом жил именно носом. Обоняние почти доминировало среди его чувств. Скажем, он страстно увлекался поэтами французского декаданса и однажды заявил приятелям, что не может умереть, не понюхав Париж. И когда он там наконец оказался, он весь город исходил ноздрями. Кстати, вам известно, что Джим страдал астмой? Не берусь утверждать со стопроцентной уверенностью, но я прочел это в воспоминаниях не кого-нибудь, а его двоюродного брата. Возможно, именно из-за астмы отец так жестоко наседал на Джима. Его отец был до мозга костей военным — адмирал в отставке. То, что его сын пописывает стишки, нюхает цветочки и закатывает глаза, было ему как нож в сердце. А тут еще парнишка повадился умирать от пригоршни невинной пыльцы!.. Ну, отец и взялся с жаром за перевоспитание недоделанного отпрыска… По словам кузена, первые эксперименты Джима с наркотиками заключались в сознательной передозировке лекарств против астмы.

Нельзя понять Джима, не поняв его отношений с отцом. Он ненавидел армию и всё, что с ней связано. Он ненавидел всю подлую дребедень соперничества между самцами, их презрение к женщинам и желание насилием доказывать свое превосходство… И одновременно он стремился быть всем тем, что он так ненавидел. Хотел походить на отца. Хотел иметь железный характер и военную выправку. Хотел быть лидером в любой группе самцов, хотел быть королем джунглей. И, конечно, стремился тиранить и подавлять женщин, вертеть ими по собственному произволу. Женщин он мыслил только как рабынь. Впрочем, вернемся к Электре. Та, греческая Электра, помогла брату убить их мать и ее любовника. Электра была как бы женской составной частью характера Моррисона. В одиннадцатиминутной песне «Конец» об этом четко сказано: «Мама, я хочу…» Ну, дальше вы, конечно, сами помните. Поэтому вообразите, какое глубокое символическое значение имел для Джима тот факт, что фирма грамзаписи называется «Электра»!