На городских холмах

Злой, раздраженный, пробирался я сквозь толпу. Толкал прохожих. Ох, как я их всех ненавидел! «Да, я скоро убью человека!» И я считал себя выше их. Да, я выше их! Я презирал их, я их ненавидел. Я чувствовал, как они проходят мимо, задевают меня — и я их ненавидел. Их, этих людей, которые не убивали и никогда не убьют. Этих людей, которые терпеливо ждут смерти и час за часом растрачивают свою жизнь на бесценные занятия, этих людей с их серенькими заботами, ничтожными и надоедливыми, словно вши. Они, эти люди, смирились со всяким насилием, со всеми унижениями. Я шел широким шагом в медленном потоке гуляющих, расталкивая их плечами и не извиняясь.

Какой-то незнакомец, которого я тоже задел плечом, схватил меня за руку, остановил мой бег, и я увидел его разъяренные глаза, его перекошенный рот с лоснящимися губами. Он осыпал меня бранью. Он требовал, чтобы я объяснил ему, почему я так бесцеремонен. Это был араб лет сорока. Он был возмущен. Тюрбан съехал ему на лоб. С надменным видом я оттолкнул его. А он кричал и никак не унимался. Несколько прохожих остановились возле нас — взглянуть, что здесь происходит. Не говоря ни слова, я двинулся дальше.

Во мне сидел какой-то огромный слепой змей, распускавший свои кольца.

Я должен достать себе револьвер. И не подумаю убегать из Алжира. Пусть потом меня схватят. Я крикнул бы в лицо всем, что презираю их, что правильно поступил, что я до безумия счастлив, убив эту гадину; что все они трусы, и только у меня, у одного меня, хватило смелости на это!..

Я замедлил шах. Все тело горело. Маленькая спокойная улочка. Кроме меня, на ней никого не было. Навстречу попалась собака, она обежала меня стороной.

Войдя в ресторан, я увидел, что народу в нем мало, и направился прямо к Монике. Она встретила меня без улыбки, с унылым видом.

— Добрый вечер, Моника!

— Добрый вечер…

Робкий, покорный голос. Раз она жалела Андре, я считал ее немного виноватой передо мной.

Я спросил с недоброй иронией:

— Ты не очень сожалеешь об Андре?

— О!.. — тихо вскрикнула она.

Она готова была расплакаться.

Я обернулся и посмотрел в зал: никого из знакомых, многие столики пусты. Я поискал глазами Марселя. (Может быть, он, не задавая лишних вопросов, одолжит мне револьвер?) Голова у Моники опущена. Белокурые волосы золотистыми волнами падали на шею. И мне вдруг захотелось погрузить в них свои руки. В вырезе платья виднелась розоватая кожа. Я угадывал очертания груди. Несколько раздраженно я спросил:

— Ты не находишь, что слишком оголилась, а? Этак скоро ты всю себя выставишь напоказ.

Казалось, она скорее удивилась, чем сконфузилась. Потом покорно застегнула воротник платья.

А я подумал: «Андре ласкал эту шею, он прижимался губами к этой упругой и нежной коже».

— Ты ведь ответила на его письмо?

— На какое письмо?.. Кто? Я? Да что ты!

На глаза ее навернулись слезы. Мне все-таки не следовало доводить ее до слез перед ресторанной публикой. А может быть, она и не писала Андре? Впрочем, все равно!

Глазами я поискал пустой столик, хотел присесть. Услышал, как Моника с горечью говорит мне:

— Это письмо выбило меня из колеи. Но ты ошибаешься, если думаешь… Ты не должен…

Она украдкой шмыгнула носом.

От нее пахло вербеной. (Я невольно подумал о запахе гвоздик, исходившем от мадам Альмаро. Он мне нравился больше: не такой неопределенный. Более пьянящий.)

Я взял Монику за руку, выше локтя. Она, вероятно, восприняла это как ласку. А мне до смерти хотелось спросить ее: «У Марселя есть револьвер? Как ты думаешь, не одолжит он мне его?»

В зал вошли двое мужчин, задержались у вешалки. Если бы Марсель согласился дать мне револьвер, я бы начал действовать сегодня же ночью. Моника сказала, растягивая слова:

— Я ненавижу его больше, чем ты думаешь.

— Кого это?

Вопрос вырвался совсем неожиданно для меня самого. Я ведь думал об Альмаро. Моника серьезно посмотрела на меня. С понимающим видом я кивнул: «Ну да, конечно», — и наклонил голову. Не очень-то я уверен в том, что она ненавидит Андре. Интересно, думала ли она когда-нибудь о том, чтобы отомстить ему? Женщина. Она только женщина! Я вдруг почувствовал снисходительное презрение ко всем женщинам. Моника сказала:

— Скоро придет Фернандес. Он хочет поговорить с тобой.

Ну конечно, она довольна, что перевела разговор на другое. Я откликнулся:

— Что ж, пусть приходит!

Он, конечно, хотел переговорить со мной о том человеке, которого мой дядя должен будет переправить в Марокко.

В ресторан, громко перекидываясь словами, входили новые посетители. В ответ на их приветствия Моника улыбалась им рассеянной улыбкой. Потом спросила меня:

— Придешь ко мне вечером?

Вскинув брови, она ждала ответа. Я залюбовался ее серыми глазами. Они были цвета свинцового моря, по которому рассыпались золотистые искорки — это придавало ее взгляду блеск и какую-то обманчивую наивность.

— Конечно, приду.

Я вдруг почувствовал прилив нежности. Я понял: она хочет, чтобы я помог ей отогнать тени прошлого.

Зал постепенно наполнялся. У кухонной двери показался Марсель. Издали он дружески кивнул мне. Я отошел от Моники и уселся за столик. Меня охватила такая усталость, будто я без отдыха трудился весь день.

Поглощая ужин, я думал, что в этот час Альмаро и его жена тоже, наверно, ужинают. Я представил себе, как они сидят за столом друг против друга. Альмаро наклонил свою морду над тарелкой и с хрустом работает челюстями. Мадам Альмаро выпрямилась; она держится напряженно. Я слышал, как она говорит. Я слышал ее звучный голос: «Этот мальчишка Смайл опасен. Он молод и взбалмошен. Он ненавидит тебя. Рано или поздно он выкинет с тобой какую-нибудь скверную штуку. Почему бы тебе не поостеречься? Зачем он забрался к нам в сад? И что за манера все время слоняться вокруг нашего дома! Разве это не значит, что он хочет отплатить тебе за то, что ты тогда избил и оскорбил его? Он гордец! Нужно остерегаться молодых людей, которые страдают излишней гордостью. Берегись! Ты бы прекрасно поступил, если бы заранее обезопасил его, отправил, например, в какой-нибудь лагерь. Это его охладит и заставит призадуматься. Тебе ведь нетрудно это сделать. Ты ни за что не должен оставлять его на свободе. Иначе он доставит тебе немало неприятностей. Вот увидишь… Я боюсь за тебя».

Я словно наяву видел ее взволнованное лицо, ее красивую волнующуюся грудь. Может быть, она даже прижала руку к горлу, как бы унимая мучительную тревогу.

Заботливая супруга! Как она боится за жизнь своего мужа!.. И как это днем я сдержался и выслушал ее до конца? Выслушал все, даже сказочку о рабочих, уезжавших на работы во Францию! Об их радостных письмах!

В эту минуту передо мной вырос Фернандес.

— Привет! — бросил он.

Улыбаясь, он сел за мой столик, и от улыбки на его впалых щеках появились две глубокие, похожие на скобки, морщины.

— Как дела?

Я вяло ответил:

— Помаленьку.

— Лицо у тебя поджило. А глаз еще того… Но это скоро пройдет…

Он был сердечен, приветлив, и его желтые блестящие глаза изучали меня доброжелательно и с еле заметной насмешкой.

— Ну как, ничего не разузнал новенького о тех, кто напал на тебя?

Мне захотелось ответить ему, что их хозяин недавно стрелял в меня из револьвера. Но я только усмехнулся и отрицательно мотнул головой.

— Дядюшку своего еще не видел?

— Времени не было.

— Давай сейчас сходим к нему вместе! Согласен?

— Согласен.

Фернандес наклонился к тарелке и с отвращением посмотрел на рагу, которое мне только что подали.

— Не слишком шикарно, а?

— Наплевать.

— Больше ничего нет. Все идет Роммелю: картошка, мясо, помидоры… Отправляют целыми машинами. Через Тебессу и Габес, это мне известно. А свежие овощи перебрасывают на самолетах… на трехмоторных «юнкерсах» из дюраля.

Я утвердительно кивнул головой. Фернандес говорил оживленно. Вся эта история возмущала его.