Жемчужина в короне

В тот вечер, вечер 8 августа, который мисс Крейн ощущала как совсем особенный, решающий, ей, как никогда, хотелось, чтобы мистер Чоудхури разговорился, хотелось понять причину его сдержанности, пробить его скрытность. Сделать это было бы легче, если бы он тоже вел себя по старинке. Но нет. Он перенял все западные обычаи. В школе (и дома, во всяком случае, при ней) ходил в европейском платье. Обедал, сидя за столом на деревянном стуле, за обедом толковал о живописи и музыке, о школьных делах, но никогда — о политике. Стол бы накрыт скатертью, ели ножами и вилками, с фарфоровых тарелок. Миссис Чоудхури обедала с ними вместе, но в разговоре почти не участвовала и почти ничего не ела. Подавала служанка, та же, что готовила еду. Будь служанка из неприкасаемых, мисс Крейн и то чувствовала бы себя свободнее: в этом можно было бы усмотреть передовые взгляды хозяев. Но служанка была из касты брахманов.

Кофе пили в комнате, выходящей на веранду. В этой комнате они с мисс де Сильва когда-то сиживали на старых бамбуковых стульях, а теперь здесь стоял низкий диван и ноги утопали в кашмирском ковре. Мисс де Сильва довольствовалась керосиновой лампой. Мистер Чоудхури провел в дом электричество от движка в саду. Они сидели при мертвящем свете единственной лампочки без абажура, вокруг которой мошкара и ночные бабочки в еженощной ритуальной пляске стихийно устремлялись к тому, что опалит их крылышки. В этот час между едой и пением миссис Чоудхури всегда покидала их — видимо, затем, чтобы помочь служанке прибрать на кухне.

Сегодня, потягивая горький кофе, мисс Крейн острее, чем когда-либо, ощутила холодное молчание, неизменно наступавшее, как только они с мистером Чоудхури оставались наедине. Ей не давала покоя неизвестность, но вместо новостей пришлось принять единственное доказательство, что ночь началась нормально, — кваканье невидимых лягушек, в несметных количествах появившихся повсюду после вечерних дождей.

Ей хотелось спросить: «Мистер Чоудхури, скажите честно, зачем вам нужна эта школа?» — но она не спросила. Задать такой вопрос значило бы поставить под сомнение все то дело, в которое он, судя по его образу действий, вложил и ум, и сердце.

«Ну и дура же ты, Эдвина Крейн, — сказала она себе позже, раздеваясь на ночь, — опять упустила удобный случай, потому что сердце нынче никто ни во что не вложит, а ум слушается велений желудка, а мистер Чоудхури заговорил бы, если б ты знала, какие нужно задать ему вопросы и как их задать. Но он моложе меня, люди его поколения видели то же, что и я, поняли то, что и я понимаю, но кроме того видят и понимают еще много другого».

И она уснула, но проснулась в четыре часа, словно зная, что в этот час у людей ее цвета кожи есть основания не спать и быть начеку. Ибо в этот час старика в очках тоже разбудили и увели, и окружного комиссара в Майапуре разбудили и приказали ему приступить к выполнению плана, имевшего целью помешать, не допустить. А утром разбудили мисс Крейн, едва успевшую снова забыться сном, и мистер Чоудхури сообщил ей, что накануне в Бомбее исполнительный комитет Конгресса проголосовал в поддержку резолюции рабочего комитета, что Махатма арестован, и весь рабочий комитет арестован и это, без сомнения, послужит сигналом для арестов по всей стране. В девять часов она вместе с мистером Чоудхури пришла в школу провести воскресные занятия по чтению Библии и убедилась, что в школу явились только дети из Котали. Тогда она послала его на велосипеде в Дибрапур. Он вернулся около одиннадцати и рассказал, что лавки в городе закрываются, что повсюду патрулирует полиция, что прошел слух, будто по приказу майапурского начальника полиции три члена городского самоуправления арестованы и увезены в Алигарх, что на улицах собираются толпы и грозят ворваться в здание почты и в полицейский участок.

— Сейчас позвоню в Майапур, узнаю, что там делается, — сказала мисс Крейн.

Она отложила в сторону еще не просмотренные бумаги. В бунгало мистера Чоудхури был телефон.

— Не выйдет, — сказал он. — Я уже пробовал. Очевидно, провода перерезаны.

— Понятно. Тогда сделаем так. Одному из нас нужно отвезти детей домой в Котали, оставлять их здесь рискованно. Давайте я их отвезу и сразу поеду дальше. А вы идите домой, позаботьтесь о миссис Чоудхури, а если поспеете и там и тут, присмотрите за школой.

Мистер Чоудхури оглядел убогую комнату и перевел взгляд на мисс Крейн. — Здесь охранять нечего, — сказал он, — кроме детей. Заберите их в машину, а я поеду с вами на велосипеде. Если на дороге попадутся нехорошие люди, со мной вам будет безопаснее.

— Ну, мне-то ничего не грозит. А как же ваша жена?

— Вы здесь единственная англичанка. С моей женой ничего не случится. Сюда они, возможно, явятся, когда покончат с почтой и с полицейским участком, или что еще они там затеяли. Явиться они могут с любой стороны. Так что поедем мы оба с детьми в Котали.

Мисс Крейн тоже оглядела комнату. Эта школа всегда напоминала ей ту, где она много лет назад побывала с мистером Даем. Мистер Чоудхури прав. Охранять здесь нечего, кроме самого здания, да и оно немногого стоит. И сомнительно, чтобы при данных обстоятельствах он или она могли стать в дверях и выдержать натиск разъяренной толпы. Она взглянула на Чоудхури, вспомнила Муззафирабад, где была тогда совсем одна.

— Не очень-то бодро вы настроены, — сказала она.

— Я видел этих людей, слышал, что говорят.

— Насчет телефона вы уверены?

— Уверен.

С минуту они в упор смотрели друг на друга, и мисс Крейн думала, вот как оно бывает, когда опасность нешуточная, — червячок сомнения, недоверия — а вдруг тебе говорят неправду. Если телефон молчит, значит, так оно и есть. Но может быть, мистер Чоудхури взял трубку, сразу ему не ответили, и он поторопился сделать вывод. Или, может быть, телефон работает, и он это знает, но обманывает меня, чтобы поскорее уезжала в Котали.

— Хорошо, мистер Чоудхури, — сказала она. — Вы, пожалуй, правы. Детей мы как-нибудь затолкаем в машину, а вы поедете с нами на велосипеде.

Он сказал:

— Одно вы, надеюсь, понимаете. Я не боюсь остаться здесь. Если вы не хотите бросить школу на произвол судьбы, я останусь и сделаю что могу.

— Если школа будет пуста, может, они ничего и не тронут.

— Вот и я так подумал.

Она кивнула, встала и стала собирать бумаги, складывая их в аккуратную стопку. Чоудхури ждал. Она добавила:

— Скажите честно, как по-вашему, на этот раз положение серьезное?

— Да.

Они-то всегда знают, подумала она и тут же поймала себя на мысли: вот и говоришь про них «они», как будто они не такие же люди.

— Ну так, мистер Чоудхури. Тогда, будьте добры, соберите детей.

Он кивнул и вышел на задний двор, где дети играли в ожидании, когда их опять позовут.

Она уложила бумаги в портфель и тут вспомнила, что, ее саквояж, хоть и собранный уже в дорогу, находится в бунгало. Выйдя во двор, крикнула, стараясь перекричать веселый визг детей, которым он только что сообщил, что уроков больше не будет.

— Мой саквояж! Он в бунгало, я за ним сбегаю и кстати прощусь с вашей женой.

— Жену я отправил к знакомым, — прокричал он в ответ. — А ваш саквояж в машине, я его захватил.

— Спасибо. — И она вернулась в контору за портфелем. Включила радио. Опять передавали музыку — по Всеиндийскому радио, английскую музыку для вооруженных сил. Не выключая радио, она стала затягивать ремни портфеля. Радио — это своего рода спасательная веревка. Я спокойна, думала она, так же как в 1914 году, и в 1919-м, и в 1930-м. За тридцать пять лет я привыкла к внезапным тревогам. Но мне и страшно. В таких случаях мне всегда бывает немного страшно. И еще мне стыдно, я всегда стыжусь своих подозрений, вот и сейчас — сначала из-за телефона, а теперь из-за саквояжа.

— Мистер Чоудхури! — крикнула она, подойдя к двери. — Когда утихомирите их, давайте их к парадному крыльцу, а я пока заведу машину.