Двадцатый век. Изгнанники

— Говорить только по-немецки или по-английски!

Не обратив на его слова никакого внимания, словно его там и не было, она продолжала:

— Если вы действительно хотите что-то для меня сделать… извините, мне трудно говорить, надеюсь, вы меня понимаете?

Капитан раскричался:

— Ни слова больше по-французски, иначе я прекращу это свидание!

Хильда лишь презрительно махнула рукой, и только теперь доктор заметил, что вместо ногтей у нее грязно-кровавые раны.

— Прошу вас, Хироси-сан, съездить в Хонкю… это понятно, да?

— Да-да, в Хонкю, — глухо ответил он.

— Найдите раввина… там у них есть раввин. Скажите ему, что я — еврейка и прошу похоронить меня на еврейском кладбище. Если они меня примут.

— Хватит! Конец! Точка! — продолжал бесноваться капитан Санеёси.

Попытавшись улыбнуться, Хильда отрезала по-немецки:

— Здесь я ставлю точки, скотина!

Полковник императорской медицинской службы Хироси Окура тихо плакал, не стыдясь своих слез.

…Спустя пять дней доктору Окура пришлось выложить капитану Санеёси еще тысячу долларов, чтобы забрать останки Хильды Браун. Все произошло так, как она просила. Ребе Лео Левин проследил, чтобы Хильду проводили, как положено по обряду. Ее тело было предано глинистой земле близ реки, на еврейском кладбище Хонкю. Кроме японского полковника и трех старух из погребального общества Хевра Кадиша, которые совершили над Хильдой ритуальное омовение и завернули ее в саван, никто больше не видел и не узнал, что с ней сделали в Кэмпэйтай. У евреев не выставляют усопшего на всеобщее обозрение, это считается оскорбительным. «А иногда стоило бы, — подумал про себя раввин, читая молитву. — Чтобы люди знали и помнили!»

Никто из присутствовавших не знал еврейского имени Хильды, как и не были известны дата и место ее рождения — все документы остались в Кэмпэйтае. Поэтому на беломраморной плите, которую заказал Окура, каменотес сделал под звездой Давида такую надпись:

Экономическая катастрофа, о которой в свое время предупреждали барона фон Дамбаха немецкие специалисты, стала действительностью. Местный доллар рухнул, но это было всего лишь внешним признаком кризиса. Еще месяц назад за один американский доллар стабильно давали шесть шанхайских; сейчас же курс был один к тысяче. Именно столько — тысячу шанхайских и ни цента меньше — стоило одно яйцо.

У гоминьдановского Китая во главе с Чан Кайши была своя, сравнительно автономная экономика. Ее подрывали безответственные действия правительства. Взять хотя бы такое мероприятие националистов, как изъятие у населения «патриотического» золота, которое отправлялось в Тайвань. Вместо него людям выдавались бумажные купюры, так называемые «золотые юани». Поскольку другого золота, кроме названия, за ними не стояло, на территориях под управлением Чан Кайши они шли по двадцать миллионов за один американский доллар. Автономия автономией, но столицу Китайской Республики Чунцин связывали с Шанхаем бесчисленные капилляры, так что было бы неверным однозначно утверждать, что невиданный хозяйственный срыв в Шанхае не имел ничего общего с экономикой Гоминьдана.

Если в Шанхае разразилась экономическая катастрофа, то в Южном Хонкю она вылилась в массовую человеческую трагедию. Все труднее становилось находить работу. Аббатиса Антония выбивалась из сил, пытаясь держать на плаву кухню для бедных, но источники ее существования один за другим пересыхали. Несколько сот живых скелетов все еще работали на ремонте шоссе, ведущего в Лунгхоа, и отчисления из их нищенских заработков стали для других единственной надеждой на выживание. Надо сказать, многие из «дорожников» мастерски делали свое дело — давал о себе знать стаж в Дахау.

Перенапряжение и недоедание превратили профессора Зигмунда Менделя в сгорбленную тень самого себя. А в одно далеко не прекрасное утро больница, существовавшая его заботами, осталась без лекарств, без перевязочных материалов, даже без йода.

Отчаяние в гетто достигло своего апогея.

Хотя даже сюда долетали слабые отзвуки далеких битв на Европейском и Тихоокеанском театрах военных действий, они не меняли сколько-нибудь заметно настроение отчаянной безнадежности. Даже неподтвержденные вести о капитуляции Италии, неудержимом марше Красной Армии к границам Германского рейха, или о взятии американцами Маршалловых островов, Филиппин и Окинавы, воспринимались скептически — как очередные фантазии болтливых стариков.

Парадоксально, но факт: именно дни и месяцы всеобщей депрессии стали периодом расцвета для «филармонии» Теодора Вайсберга. Скрипач безвозвратно потерял все — от Элизабет до последней надежды выжить — и потому без оглядки ушел в спасительный мир музыки. Японские военные альпинисты все-таки взобрались на развалины водонапорной башни и спустили вниз останки двоих ее защитников. Бывший флейтист Симон Циннер погиб, и оркестр лишился своего организационного гения. Но чтобы собрать музыкантов, уже не требовались особые усилия: большинство из них были безработными и сами спрашивали, когда пагода-синагога будет свободна для очередной репетиции. Полуголодные, они, казалось, играли с особенным вдохновением, и время от времени аббатисе Антонии удавалось выделить для них по тарелке супа или миске рисовой каши.

Так бывает, что именно в момент полной безнадежности и отчаяния, когда положение кажется совершенно безвыходным, ситуация резко и в корне меняется. Ночь особенно темна перед рассветом. А в тот прекрасный солнечный день оркестр Хонкю играл в несколько странном составе, далеком от каких бы то ни было представлений о филармоничности, и не в синагоге, а прямо во дворе завода металлоконструкций. Под управлением Теодора Вайсберга он исполнял коронный номер кармелиток — «На прекрасном голубом Дунае». Благодарные монахини смешались с оркестрантами. В музыкальном отношении результаты были далеки от идеала, но никто не обращал внимания на такие мелочи. Сотни пар вальсировали по утоптанной до каменной твердости голой земле, чувствуя себя как на весеннем балу Венской оперы.

Было 9 мая 1945 года. Днем раньше война в Европе закончилась.

Когда беженцы из Германии и Австрии прибывали в Шанхай, китаянки-монахини встречали их этим вальсом, а теперь они готовились проводить их в обратный путь.

Давно, уже очень давно эти люди не ощущали себя по-настоящему счастливыми. Пришел конец их мытарствам среди невиданного, беспрецедентного в истории человечества всемирного бедствия. В веселом танце кружились стар и млад, и сердца их замирали от счастливого предчувствия: скоро домой!

Вот тогда-то и разразилась очередная трагедия, оставшаяся в памяти всех, кого она коснулась, как самый ужасный день их жизни. Небо вдруг потемнело: сотни бомбардировщиков волна за волной заходили на город, расстилая над ним бомбовый ковер.

— Японцы! — крикнул кто-то. — В укрытие!

Началось паническое, беспорядочное метание. У многих мелькнула одна и та же мысль: вот, на Западе, в Европе, Германия уже капитулировала, а эти что? Решили показать, кто хозяева положения? Но зачем бомбить Шанхай, он же и так у них в руках?!

Как горько они ошибались: это были не японские самолеты.

Поднимаясь с базы на только что занятой Окинаве, американские «летающие крепости» волна за волной шли на Шанхай и систематически разрушали его до основания. По всей протяженности Нанкинской улицы фасады домов обрушились на мостовую, обнажив, как на театральной сцене, спальни, кухни, внутренности гостиниц, ресторанов и магазинов… Обезумев от ужаса, люди метались в непроницаемо-черном дыму среди валившихся на них стен и пламени вспыхнувшего пожара под неумолчный, сводящий с ума гул бомбардировщиков. А рейд все не кончался — волна за волной, волна за волной сбрасывали свой смертоносный груз самолеты. Методично, спокойно, беспрепятственно: ведь японская противовоздушная оборона была совершенно подавлена.