Седой Кавказ

В тоске Арзо, в невыносимой тоске, и тут как спасение для его души – бабье лето: яркое, тихое, теплое. И будто впервые осмотрелся он – красота неописуемая, упоительно-величавая, необъятная. Недалече, на взгорье, пестрый березово-сосновый лес горит лисьим хвостом, манит к себе, очаровывает. А вокруг него уютные, нежно ласкающие его, будто облизывая, вклинивающиеся, еще зеленые опушки. Во все стороны, во всю ширь – простор, раздолье, безбрежность! Разделяя бесконечное холмистое пространство, незатейливой змейкой протекает небольшая река, с заросшими заводями, с болотистыми берегами, с отражением редких кучевых облаков на гладкой, с виду недвижимой поверхности. А за рекой, как на картинке, произвольно разбросанные, резным деревом разукрашенные, деревянные строения, а у околицы чернеет колодец, с вытоптанной тропинкой к нему.

Скирда сена и пасущиеся коровы с телятами застыли в недвижимости, и только неугомонные гуси, крича, взмахивая крыльями, неровной стайкой идут по пологому спуску к реке. Пахнет прелой древесиной, опавшей листвой, свежеспиленной сосной и еще чем-то увядающим, ароматным, пьянящим… Это былинно-добрая, загадочная, бесконечная Русь! Это зачаровывающая, умиротворяющая, грациозная красота!

Промелькнуло бабье лето, и вновь туман, дожди, и все сильнее холод, когда бестолку кутаешься в худенькое, провонявшее одеяло. Целыми днями всматривается Арзо в деревню на другом берегу. Всего двадцать четыре дома на неровно-плавном рельефе склона. Людей почти не видно, только через день, когда приезжает автолавка, какое-то оживление, и то одни лишь женщины. Еще в силе сухой закон, и мужчинам покупать нечего, разве что табаку, а так гонят бражку из порченных пряников (сахара тоже нет) да самогон к праздникам, а о водке позабыли, даже это слово произносят торжественно, как великую благодать.

Деревню называют тридцать четвертое Столбище, а короче просто «Столбище». Откуда произошло название, знают старожилы, есть легенда, связана она, как и многое другое на Руси, с невольниками, с каторжанами. Легенда невеселая, мрачная, и, видно, чтобы убрать ее из людской памяти, административное название другое – «седьмая бригада», или просто бригада, а «Столбище» в простонародье, в людской речи и памяти. От комендатуры к Столбищу пройти нелегко: река хоть и не широка, и не глубока – по пояс, да очень студена. Только в знойное лето можно в нее вступить, да зимой без забот по льду прогуляться.

Но на прогулки к деревне – строгий запрет, участковый предупредил: уход с территории – перевод на зону. Вот и рвется Арзо к людям, а боится, да и старожилы никакой охоты к походу не высказывают, говорят, что сельчане бедней их живут, моментально в милицию заявят, к этому приучены и обязаны. Здесь коренных жителей нет, все в неволю привезенные или от невольников рожденные. Легенда гласит, что издревле сюда ссылали только высокую знать. И в сталинщину по традиции сюда свозили только интеллигенцию, оттого здесь о непорядке сразу донесут, но зато чужого гвоздя не тронут, а если по великой нужде, этот гвоздь попросят, то прежде извинятся, а после поблагодарят с поклоном. Это осталось в крови, это спиртным не вытравишь.

А в общем, Столбище – место тупиковое, только одна дорога от нее отходит. Если по ней на тракторе добираться неспеша, а это основной вид транспорта в здешних местах, то за пару часов можно доехать до большого села Вязовка. Здесь два магазина – продовольственный и хозяйственный, медпункт, почта и главное – правление местного колхоза «Заветы Ильича».

Колхоз – единственное предприятие в округе, а посему вокруг него крутится вся жизнь, все дела, все колхозом кормятся, на колхоз работают. По рассказам прапорщика Тыквы, центральная усадьба колхоза – райский уголок, а когда председателем был ныне покойный ветеран войны, Герой Социалистического Труда – его дядя, то колхоз «с жиру лопался», дотации большие получал. После смерти Героя, из райцентра прислали руководить какого-то пьяницу, разгильдяя, так он развалил колхоз, разворовал.

– Прошедшей весной, – продолжает прапорщик, – были выборы, и народ избрал местного, толкового мужика – Кузьиванова. Вроде пытается он наладить дело, вот только времена тяжелые, да с дотациями не как раньше, но ничего, справляется, правда, не шибко грамотен, да в райцентре связей нет, а с людьми прост, как-никак свой… И бражкой не брезгует, а как прижмет, и к «шипру» приложится. А то что? Есть у нас и такие, все морды вертят, представляешь, за двести верст в райцентр ездят, часами в очереди стоят, чтобы водку купить… Так это что? Есть у нас здесь один шабашник – чечен, так он в Тюмень за коньяком, когда приспичит, мотается! Странный народ, со мной в армии чечен служил – тоже такой же отчаянный был…

Не сдержался Самбиев, с озаренным взглядом перебил прапорщика и забросал его вопросами о земляке.

– Так ты тоже чечен? – удивлен Тыква. – Хорошо, передам… Я его частенько вижу, он вечно по центральной усадьбе слоняется, все подписи на наряды собирает… и водочкой щедро угощает, хе-хе.

Неким смыслом, надеждой встречи украсилась жизнь Самбиева: ждет от земляка хоть какой-нибудь помощи, поддержки: табачку бы немного и хлеба вдоволь-досыта нажраться, угомонить червей в животе, а потом спиртом бы их, спиртом, пока не забудешься в блаженном, пьяном сне… Потом – поговорить на родном, душу излить…

После выходных Тыква пьян, зол, на всех кричит, огромными ручищами, как кувалдами, размахивает, только ко вторнику, к обеду вменяемый и на вопрошающий взгляд Самбиева огорашивается – забыл. Так неделя, две, месяц, а потом ночью выпал обильный снег. Только-только октябрь на календаре, а мороз лютует, законная зима на дворе, и Тыква сообщает, что все шабашники, а там, кроме чеченской бригады, еще армяне и из Западной Украины, уехали восвояси, в теплые края.

– А что им теперь здесь делать? – тупо ухмыляется Тыква, – теперь до апреля у нас зима, покой… На эти выходные кабанчика заколем! Эх, гульнем!

В середине октября, в полный голос заявляя о себе, из заполярья стремительно приползли черные тучи в сопровождении стойкого мороза и свирепого ветра. Вначале чуточку пошалив, пурга не на шутку разыгралась, вмиг разнесла жалкие картонки и тряпки защищающие окна казармы, снежный вихрь, кружась, с задором, щедро облизывал преграды полупустого помещения, оставляя у стен огромные сугробы.

После двух суток разгула стихии арестанты дружно повылезали из-под одеял, лишь двое не шелохнулись.

На следующий день явились участковый и еще два человека в штатском, брезгливо, бегло осмотрели трупы, сделали фотографии и, отдав Тыкве приказ – похоронить, уехали.

Это поручили Самбиеву и еще одному такому же доходяге, как самым молодым. В чистом поле, прямо за забором, окоченевшими руками, еле обхватывая тупые лопаты, с трудом разбивая уже подмерзший грунт, они вырыли небольшую общую могилку, всего в лопату глубиной, так что по весне, с паводком, все раскроется и станет достоянием хищников, если это не произойдет раньше.

Однако сейчас это абсолютно не беспокоит дрожащего от мороза Самбиева, ему страшно смотреть на глинистую почву; ее холод, сырость и болотный цвет пугают его, и ему кажется, что сам себе он могилу роет. А после за ноги приволокли покойников, столкнув их в яму, закапывая, ему показалось, что начавшийся в это время густой, хлесткий боковой снег, как мерзлый грунт, закапывает не отвратительные головы покойных, а его обледенелое, дрожащее в страхе лицо.

В тот же день вечером его нутро запылало жаром, все тело заныло. От нестерпимой жажды металлической кружкой разбил толстый лед в ведре и жадно, обливая грудь, выпил залпом одну и, отдышавшись, еще одну кружку спасительной воды.

Всю ночь он метался – то в поту, то в ознобе, а к утру даже кости заныли, а потом он плохо что помнит, только одно осталось в памяти, как усладился слух родной речью, чуточку вернул его в реальность, и следом гнусавый голос участкового:

– Ну, Ансар, я ведь не знал, что он твой земляк. Ну, клянусь!