Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

9

МАЛЕНЬКИЕ ИНТЕРМЕДИИ

Нет, утро вечера совсем не мудренее, оно только притворяется таковым. Во всяком случае, это конкретное утро опровергало явно устаревшую пословицу. Первый, на кого Пекар наткнулся прямо перед входом в дом, был Гутфройд, который поджидал его здесь с невинным видом, но с очевидными притязаниями и безо всякого следа угрызений совести, так что было абсолютно ясно: дожидается он очередной доли прибыли.

Выходит, вчерашняя подачка была не таким уж отличным тактическим ходом, как поначалу думалось Пекару. С точки зрения стратегии это была даже грубая и непоправимая ошибка, каких не должен допускать ни один стратег. Пекар только теперь начал сознавать, что этим своим шагом он фактически и юридически подтвердил все возможные претензии и амбиции Гутфройда.

— Какое бесстыдство! — воскликнул удивленный и застигнутый врасплох Пекар. — Вчера я дал вам денег, а сегодня вы опять здесь?

— Семь крон восемьдесят геллеров? — мгновенно подсчитал бывший владелец козы. — А на сколько мне этого должно было хватить? Я что, мог купить на эти гроши земельный участок? Дом с гаражом в шикарном квартале под крепостью? Вы что, не знаете, какая дорогая нынче жизнь? Походили бы в народ, такое бы услышали! К примеру, лечо в «Файке»! Добавьте к нему три рогалика, и вы банкрот! Я не из тех, кого можно провести на мякине…

— По-вашему, что, я ворую?

— Это сказал не я, а вы! Кто кем себя ощущает…

— Вы меня шантажируете!

— Шантажирую?! Да я и слова-то такого не знаю. Это вы у нас такой образованный… Может, у вас, прошу прощения, и аттестат зрелости в кармане!

У Гутфройда была своя логика, хотя несколько своеобразная, как и вся его бухгалтерия. Поскольку его финансовая и валютная фантазия не подымалась выше двузначных сумм, а требования были прямо пропорциональны стоимости напитков в четвертой ценностной группе, постольку эти требования чаще и возникали. Бутылка отечественного рома оставляла его равнодушным, но пятьдесят граммов — нет! Это наконец дошло до Пекара, и он начал маневрировать. По существу, это было отступление, но Карол стремился сохранить хотя бы видимость благопристойности. Ему очень мешали преследования Гутфройда и мнимая зависимость от этой сомнительной личности.

— Ну, так уж и быть, вот вам еще пятьдесят крон, и не думайте, что я скряга. Будем квиты. Дайте мне честное слово, что теперь оставите меня в покое. Как будто мы друг друга не знаем, идет? — предложил по зрелом размышлении Пекар, все еще пытаясь решить проблему однократным финансовым пособием.

Гутфройд задумался, произошла крупная дуэль умов, битва более жестокая, чем любая из известных военных баталий. Для Гутфройда сумма вроде упомянутой в пятьдесят крон была понятием почти абстрактным, ему как-то удобнее и приятнее были более мелкие, но зато ничем не обусловленные и многократные финансовые поступления. Больше того, в подготовляемом договоре ему чуялся какой-то юридический крючок, адвокатская хитрость, барское озорство. Взвесив аргументы, он решил сохранить свою гордость, оружие бедняков.

— Я не говорю нет, босс! Но сделку надо обмозговать. Такое ведь случается не каждый день. Когда раз в жизни покупаешь зимнее пальто, нельзя брать короткое, схватишь радикулит. Честного слова я просто так не даю. Почти никогда. Кто знает, может, «У Грязного» меня поднимут на смех, скажут, что я позволил себя надуть…

— Даю сотню!

— Люди добрые! — воскликнул изумленный Гутфройд; предчувствия, что тут скрыт подвох, подтверждались. — Целую?

— Целую. Хотите одной бумажкой, хотите, мелочью.

— Вот это да! — сказал Гутфройд с сомнением. — Я не говорю нет. Дурак, кто дает, еще больший дурак, кто не берет. Как тот цыган. Но что я стану делать с такой кучей денег? Меня могут обокрасть…

— Положите на сберкнижку.

— Грянет денежная реформа, и я разорюсь, да?

— Отдайте их на хранение другу…

Подобное предложение было уже полной бессмыслицей, и Гутфройд оставил его без всякого внимания. Среди друзей такого не принято, во всяком случае, среди его друзей, это уж точно. Лучше он подумает еще.

— Я не ломаюсь, нет. Но в этом есть какой-то подвох! А что, если завтра мне приспичит повидать мою дорогую козочку? Тогда мне придется провалиться сквозь землю, ведь я нарушу честное слово… Я же все еще ее люблю, как свою собственную! Надо все взвесить!

— Что вы от меня хотите?

— А вы? Вы-то чего хотите?

— Вы же меня преследуете!

— Я? Вас? Да что вы! Сами суете мне деньги! Я только прохожу мимо, что, мол, у вас, как дела, а вы мне сразу сотню! Нет, это надо еще обдумать. Но пока выдайте мне на пиво, это будет вроде аванса, понимаете?

Дуэль умов завершилась победой Гутфройда. Пекар теперь ясно понял, что потерпел поражение, несколько заключительных колкостей ему, конечно, не могли вернуть лица, поэтому он неторопливо, с наигранным достоинством и как будто небрежно ретировался с поля боя. В конце концов, плевать ему на всю эту перепалку, его ждет весь мир, весь мир голубого экрана.

Эльвира между тем страдала мучительно и сладостно. Благодаря домашним и служебным обязанностям на распределительной станции мучительно-сладостное страдание стало для нее такой же роскошью, как предобеденный сон и возможность понежиться в постели. Поэтому сегодня она предавалась ему интенсивней.

У нее, как в общем-то у любого честного человека из их микрорайона, как у многих почтенных читателей этой книги, никогда не было положительного мнения о людях искусства. Она в своей жизни слыхала немало скандальных историй, отрицательными героями которых были самые известные деятели искусства. Частично получали пощаду только те, у кого, по слухам, был рак, остальные, по мнению стоустой молвы, прелюбодействовали, гребли миллионы, спивались, избивали своих мимолетных шестых или седьмых жен. Человеку оставалось только изумляться, когда же они между всеми этими аморальными поступками находили время для художественного творчества.

В отличие от Пекара, к которому окружающие начали относиться почему-то снисходительно и по-дружески, с Эльвирой в последнее время знакомые едва-едва здоровались, товарки по классу перестали ее приглашать на популярные девичники, дамские вечеринки с ликером «болс» и последними слухами. В ее присутствии они многозначительно и молча улыбались, зато за ее спиной делали замечания вполголоса, но так, чтобы она их услыхала. Совсем как в старых юмористических романах из жизни маленьких городков.

Дескать, вот, мол, зазнается, подумаешь, мол, этот ее теперь артист, в кино работает, и тоже мне, пани артистка. Денег у нее, мол, куры не клюют, и так далее, и тому подобное.

Возможно, Эльвира, или как ее называл муж, Элвис, все это придумала от излишней чувствительности и раздражения. Ведь ее просто грыз червь подозрительности. Вот и сегодня она перерыла у Пекара все карманы, памятуя совет матери, утверждавшей, что, если не обыскать карманов супруга, он начнет обыскивать твои. Она искала компрометирующих писем и, не найдя таковых, жаждала увидеть хотя бы след помады на рубашке. Она удовлетворилась бы и длинным светлым волосом.

— Гнусная правда и та лучше сомнений! Какие же они ловкие, бесстыдники! Готовы не переписываться и даже не целоваться, лишь бы провести меня! Какая изощренность, они готовы даже не встречаться! Это хуже, чем я предполагала! — разочарованно шептала она после безуспешной облавы.

Она верила и не верила. Фантазия ее работала вовсю, ей представлялось уже, как она отчитает эту бесстыдницу, когда та позвонит в двери ее квартиры с плодом грешной любви на руках. Эльвира еще точно не знала, что она наденет для такого случая, но уже точно представляла, как она будет стоять, протянув неумолимый указательный перст.

— Продажная тварь, валютная дамочка, убирайся вместе со своим ублюдком! Пока я ночи напролет работала, замещая мужа, ты не теряла времени даром. Кто тебя такой воспитал? Твой честный отец? Или твоя истомленная горем бедная мать? Иди, откуда пришла, и пусть вместо позорного клейма тебе будет мое проклятие. Жестокое и вечное проклятие…