Там, где престол сатаны. Том 1

– Я в Пензу, пожалуй, завтра же и двину, – с бодростью, может быть, даже излишней объявил о. Петр и через горницу с киотом в углу, аналоем посередине и кадкой с фикусом в левом углу на цыпочках подошел к двери в папину комнату и осторожно ее отворил. Отец Иоанн спал, изредка глубоко вздыхая. Длинная седая его борода была на груди придавлена раскрытой книгой, на табурете, рядом с кроватью, лежала тетрадь, тоже открытая, с карандашом между страницами. Хрипло и громко стучали в горнице ходики. Раз-два, раз-два, без устали отмеривали они, и под их безжалостный счет папины дни шли к концу, таяли, уплывали в Небеса, туда, где его поджидали все Боголюбовы, где готовился его встретить и обнять преподобный Симеон и где с любовью проречет ему Господь: «Знаю твои дела и твою веру. Благословен ты, Иоанн, Моим благословением и отныне и во веки веков будешь иметь место подле Меня. Аминь».

Отец Петр прикрыл дверь и отправился на кухню, где вместе с Аней накрывала на стол мать Лидия, настоятельница разогнанного Гусевым-Лейбзоном Рождественского монастыря – вся черная: в черном платке, черном платье и с огромными глазами, налитыми тьмой беспросветной зимней ночи. Низким голосом прочла «Очи всех на Тя, Господи, уповают…», о. Петр благословил ястие и питие, сели обедать. Но еле таскал в рот ложку, а потом и вовсе – ее положил, а тарелку отодвинул.

– Не сердись, – виновато улыбнулся он жене. – Не лезет.

Она взглянула на него с тем скорбным выражением, которого никогда прежде не видел он в ее глазах, но которое часто замечал у много переживших и страдавших женщин. И только и мог ей в утешение рукой накрыть и тихонько сжать ее руку. Ах, какая невеселая, можно даже сказать, поминальная получилась у них трапеза! Мать Лидия пыталась было ее оживить, призывая о. Петра отдать должное замечательному, хоть и постному, борщу, и пшенной каше в чугунке, сию минуту извлеченному из печи, и при этом в назидание всем без охоты вкушающим хлеб наш насущный указывала на свое телосложение, по чести говоря, напоминающее палку. Отец Петр вяло кивал. Ты, мать-игумения, из всех, должно быть, одна такая. Все толстые или, по крайней мере, в теле, а тебя будто засушили.

– Я и в девках тощая была, и за тридцать шесть лет жизни в монастыре так и не отъелась…

При слове «монастырь» и в ее чернущих глазах появилось выражение неизбывного и неутешного горя, а за ним – и крупные слезы, медленно покатившие по щекам.

– Жили-жили, – глядя в угол, на образ Божией Матери, склонившей голову к Младенцу у Нее на руках, пожаловалась она, – Господу молились, и Тебе, Пресвятая, а нас всех, полсотни сестер, и молодых, и старых, в един час, под самую ночь… Слава Богу, Филарета, вратарница, девка здоровая, шум успела поднять да в рельс ударить, пока ей самой по голове не досталось. И по сей час не знаем: жива ли наша мученица или уж отмаялась. А там началось… – концом платка мать Лидия вытерла лицо. – Молодые-то наши кто убежал, кто схоронился, а кто постарше, тех они, как черти, схватили. К матери Ксении, ключарнице, китаец в келью вломился…

– Как в точиле, истоптал Господь деву, дочь Иуды, – глядя в стол, тихо промолвил о. Петр. – Жен бесчестят на Сионе, девиц – в городах Иудейских… Помнишь, мать Лидия, Иеремию и его плач?

– Помню! – с обидой отозвалась она. – И отец Иоанн мне тоже про него говорил. Вон, – кивнула игумения на полку кухонного шкафа, – даже Библию оставил с закладкой. Читай! А что читать?! Было евреям наказание за отступление от Бога. А мы разве отступали от Него?

Отец Петр встал, взял с полки Библию и открыл ее на папиной закладке.

– «Праведен Господь, – внятно и медленно читал он, – ибо я непокорен был слову Его. Послушайте, все народы, и взгляните на болезнь мою; девы мои и юноши мои пошли в плен. Воззри, Господь, ибо мне тесно, волнуется во мне внутренность, сердце мое перевернулось во мне за то, что я упорно противился Тебе; отвне обесчадил меня меч, а дома – как смерть». – Он закрыл Библию. – Свыше меры не бери на себя, мать-игумения! Ангелы – и те оступаются и падают. А нам, грешным, враг под каждый шаг норовит камень подбросить, чтобы нам об него преткнуться и упасть. Еще и Соломоновы притчи тебе напомню. Перед падением, там сказано, возносится сердце человека. А мы всем церковным миром вознеслись, да как вознеслись! У нас-де Русь Святая, благолепная, молитвенная, свечки яркие, посты строгие, службы длинные – уж как, наверно, Господь Бог нами доволен!

Глядит с Небес и не нарадуется: вот народ мой возлюбленный, второй Израиль, взамен отпавшего первого. А какая может быть Святая Русь без Слова Божьего в сердце! В руках Евангелие, а в душах – пустота. Во Христа крестились, но во Христа не облеклись. Читай, мать Лидия, Иеремию и плачь вместе с ним – о монастыре разоренном, о сестрах поруганных, о фарисействе, давно, словно червь, подтачивавшем Церковь и вместе с ней – Россию. Читай и плачь, ибо пришел зверь нас погубить!

– Петенька! – звенящим голосом воскликнула Аня. – Ты зачем…

В дверь громко постучали. У о. Петра упало, вздрогнуло и заколотилось сердце. Стук повторился.

– Ступай, – велел он жене, – отвори.

– Господи, помилуй! – она перекрестилась, вышла и вернулась вместе с молоденькой послушницей Рождественского монастыря.

– Валентина? – удивилась игумения. – Ты чего явилась?

– Батюшку… – опустив голову, едва слышно ответила та, – отца Петра… сейчас придут… заарестовывать.

Отец Петр тотчас глянул на жену: у той в лице не было ни кровинки. Горло у него перехватило.

– Аннушка! – сдавленно крикнул он.

Побелевшими губами она успокаивающе ему улыбнулась.

Мать Лидия поднялась из-за стола.

– А откуда взяла?

– Полы мыла… у Гусева в доме, – по-прежнему не поднимая головы и теребя пальцами край платка, говорила послушница – теперь, правда, уже бывшая. – Туда человек прибежал… и про о. Петра… про его проповедь им все сказал… Гусев тогда велел: в тюрьму, говорит, его, а там посмотрим…

Она еще не кончила сбивчивый свой рассказ, а мать Лидия уже распоряжалась.

– Ты, матушка, – указывала она Анне, – быстренько ему в дорогу еды какой-нибудь. А ты, батюшка, – повернулась игумения к о. Петру, – одна нога здесь, другая – там… Бери, чего тебе надобно, и чтоб через пять минут духу твоего здесь не было!

– Через городской мост, батюшка, не ходите, – робко молвила Валентина. – Часовые там…

Отец Петр собрался в миг. В пакет с Завещанием Тихона была у него продета суровая нитка, которую он тотчас примотал к цепочке от нательного креста. Давно, наверное, поджидал он этого часа, давно был готов к тому, что рано или поздно явятся к нему сатанинские детки и захотят увести с собой – то ли в тюрьму, то ли сразу на казнь, и давно, должно быть, тайно жила в нем мысль о предстоящем ему побеге из родного дома. Наготове оказались у него брюки, косоворотка с плетеным ремешком, пиджак и кепка. В таком обличии и вышел на заднее крыльцо, где уже поджидала его Аннушка с увесистой котомкой.

– Другой ты какой-то, Петенька… – увидев его, едва не отшатнулась она.

– Чужой, что ли? – он положил ей руки на плечи.

– Ты мне чужим не был никогда и никогда не будешь, – подняв лицо к его лицу, шепнула она. – Храни тебя Господь, Петя.

– Я ненадолго, Аннушка, – он уже спустился с крыльца. – Дня три… Они уйдут – и вернусь.

– Иди, иди! – крестным знамением провожала она его. – Где устроишься – дай знать!

Он вдруг остановился, единым махом взлетел на крыльцо и обнял ее, бесценное свое сокровище.

– Любовь ты моя, – невнятно и горячо говорил он, осыпая поцелуями все ее лицо, навеки родное. – Были мы с тобой всегда вместе, так и пребудем! Любил я тебя, когда в жены звал, так и сейчас люблю всей душой моей… Голубка моя единственная!

– Иди, Петенька, – отталкивая его, простонала она. – Иди, Христа ради…

Он спрыгнул с крыльца.

– Себя береги, Аннушка! – крикнул ей напоследок. – Сыночка нашего…