Свирепые калеки

– Полдень! – воскликнул Свиттерс на случай, если остальные вдруг не заметили. Потом указал на солнце. Потом указал на «кладовую». – Кто здесь шеф-повар? Где поварята? Где кондитер? – Он скользнул взглядом потрем бутылям с писко. – Про карту вин уж и не спрашиваю.

Ни на носу, ни на корме никто не откликнулся – никакого шевеления. Свиттерс встал, привлекая внимание публики.

– Ленч, – проговорил он ровным, вдумчивым голосом, без тени враждебности. – Так говорят в моей стране. Л-Е-Н-Ч. Обожаю ленч. По правде сказать, я страстный поборник ленча. Свобода или ленч – вот мой девиз. Завтрак бывает слишком рано, ужин порой мешает планам на вечер, но ленч – самое оно.

Свиттерс слегка возвысил голос.

– Требую ленча на ежедневной основе. Я застрахован против ленченедостачи в «Синем Кресте», «Синем Щите» и «Синем Сыре». Привереда? О нет! Только не этот ленче-поклонник! Ем и вилкой, ем и ложкой, что дадут, доем до крошки! Обычно от плоти убиенных животных я воздерживаюсь. От плоти неубиенных животных – тоже. Скотоложство в мой красочный репертуар не входит, хотя вас это на самом деле никоим боком не касается. Но в плане диеты, ребята, мне скрывать нечего, а на данный момент я бы охотно сглодал и переварил «Спам» [37] на палочке, только предложи. Об одном прошу – подать хоть что-нибудь и немедленно. Обделенный полуденной трапезой, я делаюсь сварлив и раздражителен.

В его манеру изъясняться вкралась толика театральности, и он прибавил громкости на децибел-другой.

– Для растущего организма сытный ленч просто необходим. Кроме того, ленч – многоликое удовольствие. Не сделкой единой жив человек. Краса там, где ленч, и правда – там, где ленч. О, рубенсовская роскошь шоколадного пудинга, утопающего в сливках! Сама истина заключена в брехтовском афоризме: «Сначала дайте нам пожрать немного». [38] Намажем масло на хлеб, ребятки! Вылущим неуловимый горошек! А ну налетай! Ленч – оправдание любого утра и утешение худших вечеров. Присоединяюсь! Охотно присоединяюсь!

Инти и мальчишки глядели на него во все глаза, это уж как водится, однако скорее равнодушно, нежели с любопытством или восхищением. Лицо Инти, в частности, казалось покрытым гладкой сахарной глазурью бесстрастности, что повсеместно, хотя и ошибочно считается свойством определенных этнических типов. Глубоко удрученный тем, что все его красноречие не вызвало желаемого всплеска кулинарной активности, Свиттерс вновь уселся и поджелудочное урчание принялся размышлять.

Возможно, дело в листьях коки. Говорят, будто на одной лишь порции такой жвачки перуанский индеец пыхтит с рассвета до заката – и в процессе вовсе теряет аппетит к ленчу. Вот еще одна причина избегать кокаинового дерева. За последние несколько дней один ленч он уже пропустил – из-за ХТС. Кока столь же губительна для обеда, как ночные телепрограммы – для секса. Свиттерс уже собирался сообщить об этом – просто так, в пространство! – как вдруг приметил гроздь мини-бананов, торчащую из-под рулона потрепанной москитной сетки, что лежала рядом с запасом продовольствия. Эврика!

Отпихнув сетку, Свиттерс потянулся к бананам – и тут же, вскрикнув, отпрыгнул назад: пальцы его оказались в дюйме от гнуснейшего паука – ничего уродливее Свиттерс в жизни своей не видел. Вот на это его стоические товарищи по плаванию отреагировали – да как! Их лица сморщились, босые ноги затопали, а с губ слетели странные свистящие звуки – должно быть, аналог смеха, распространенный в бассейне реки Амазонки, – и представление это длилось, пока Свиттерс медленно отступал от банановой грозди и ее обитателя, белесой твари, что размерами и волосатостью весьма смахивала на человеческую подмышку с ножками.

Хорошо, не тарантул. Тарантулов Свиттерс знал неплохо. Нет, этот живой символ эволюционной извращенности был не просто волосат, но еще и испещрен фиолетовыми пятнами – подмышка, пораженная сыпью, – а его белые, лишенные зрачков глазищи вращались над головогрудью, точно нафталиновые шарики на гранильном станке. В придачу тварь приподнялась на задние ноги с видом весьма недружелюбным.

Свиттерс, отступая шаг за шагом, наконец вновь уселся на свой диван из картонок; индейцы по-прежнему веселились. «А не открыть ли мне в Пукальпе собственный мюзик-холл? – размышлял про себя Свиттерс. – Назову его «Арахнофобия». Вместо этого он открыл чемодан. Порылся среди шорт, носков и платков. И выудил пистолет.

– Ничего личного, – заверил он, вставая лицом к лицу к гроздью. – Я чту все живое и отлично понимаю, что в твоих глазах сам кажусь страхолюдным чудовищем. Но ты посягнул на мои чертовы бананы, приятель, так что – закон джунглей!

С этими словами Свиттерс с оглушительным треском расстрелял с дюжину патронов, так что ошметки паука и бананов разлетелись по всей лодке.

– Как насчет фруктового салата? – учтиво осведомился он.

В самом деле, когда дым рассеялся, стало видно, что от грозди мало что осталось. Зеленые лохмотья, желтые обрывки, волосатые конфетти. Порывшись в останках органики, Свиттерс, однако, нашел четыре с половиной уцелевших фрукта. Половинку банана он преподнес попугаю. Оставшиеся невозмутимо очистил и скушал один за другим, улыбаясь удовлетворенно и кротко.

– А теперь, – возвестил он застывшим как истуканы индейцам, что разом сделались весьма почтительны (даже оцелот, выбравшись наконец из укрытия, взирал на него с благоговением), – как насчет толики послеобеденной беседы? По моему мнению – а я высказал его перед членами клуба К.О.З.Н.И. в Бангкоке не далее как 18 февраля 1993 года и вновь предложу его на ваше рассмотрение, – синтаксические единства в «Поминках по Финнегану» – на самом деле не предложения в прямом смысле этого слова, но скорее промежуточные состояния расходящейся цепи панлингвистического взаимодействия, соответствующие… Свиттерс прервался на полуслове и продолжать не стал. На то было две причины:

1) Невзирая на острую потребность в интеллектуальной стимуляции, даже если обеспечивать таковую приходилось самостоятельно (а от Маэстры он унаследовал тенденцию периодически приходить в восторг от сопения собственных вербальных волынок), Свиттерс уже заметил, что его монолог не просто сродни мастурбации, но еще и снисходителен.

2) Все, что он имел сказать – какой облом! – забыл на фиг, идиот.

И тут полил дождь.

Шеренга необъятных черных туч давно запрудила небо вдоль горизонта, точно лимузины на похоронах мафиози. Теперь нежданно-негаданно они отъехали от зеленой обочины и собрались над головой, где, подобно превысившим весовую норму, но не утратившим спортивной формы «Гарлемским кругосветникам», [39] сталкивались и сплетались в «захвате», ловко перебрасываясь промеж себя молниями, в то время как ветер насвистывал «Милую Джорджию Браун». [40]

Затем тучи слились в единый, заполнивший все небо вещмешок; вот он раскрылся – и все его содержимое посыпалось вниз: триллионы дождевых капель, здоровенных, как каролинские бобы, и теплых, словно кровь. Невзирая на защитный навес, Свиттерс уже думал было, что захлебнется.

Спустя минут двадцать или меньше ливень прекратился. На то, чтобы вычерпать из лодки воду – с помощью Интиных котелков, – мальчишкам потребовалось в два раза больше времени.

Если во время ливня солнце и воспользовалось возможностью совершить что-либо антисолнечное, наглядных свидетельств тому не осталось. Находилось оно практически в той же точке, что и перед потопом, и сразу взялось за старое – принялось губить путешественников ядерным смрадным дыханием. Впрочем, солнце вольно излучать радиацию, пока не по краснеет от натуги, вольно загружать свою топку, поката не разогреется до двадцати миллионов градусов по Фаренгейту, и все же оно и близко не подойдет к тому, чтобы понизить влажность на реке Амазонке. Свиттерсу не суждено было толком высохнуть вплоть до его возвращения в Лиму, да и там он вспотеет изрядно: управление инвалидной коляской требует немалых мышечных усилий.