Однажды, может быть...

Люсиль смотрела в пустоту и дрожала всем телом — раненый зверь, который, защищаясь, готов наброситься и изодрать в клочья.

— Хочешь, я сам с ним поговорю?

Она не ответила.

— Послушай, Люсиль, вы с Аленом — наши самые близкие друзья, вместе мы наверняка что-то придумаем, найдем какой-нибудь выход, положись на меня.

Она меня не слушала.

— Как же вы, наверное, веселились, когда говорили обо мне… «Ты только глянь на эту дуру Люсиль, только полюбуйся ее роскошными рогами…» Вы оба — чудовища! Но ничего, ничего, я еще не сказала своего последнего слова, он у меня еще получит, этот говнюк!

Люсиль занималась мазохизмом, терзала себя, а я не знал, как это прекратить. Нет тут никаких средств, человек так устроен: чем ему хуже, тем хуже он делает самому себе.

— Не спеши, дорогая, не надо сейчас ничего предпринимать, соберись с мыслями, выспись, потом с ним поговоришь…

Я обнял и проводил Люсиль к стойке; она попросила другой номер — жить в одном с мужем не желала. Не теряя надежды, что она последует моим советам и даст нам хоть небольшую передышку, я вытащил мобильник и разбудил дрыхнувшего без задних ног Алена.

— Алло?

— Это я. Вставай и спускайся в бар. Люсиль все знает про твои донжуанские подвиги.

Он молчал, и по его молчанию я понимал, что Ален в шоке. История друга напомнила мне мою собственную, я как будто заново пережил мучительную сцену, ощутил боль плохо зажившей раны, шрам еще кровоточил. Где теперь Софи, что с ней, как ей живется без меня? Замужем ли она? Есть ли у нее дети?

Мы встретились в баре.

— Жюльен, о чем ты говорил? Я ничего не понял.

— Брось, Ален! Тут и понимать нечего. Люсиль все знает, она застукала тебя на улице с блондинкой.

Впервые в жизни я увидел на лице друга выражение страха и растерянности. Всю свою жизнь он старался не попадаться, выдумывал совещания и поездки, я сам не раз обеспечивал ему алиби, но теперь все. На этот раз его поймали. Взяли с поличным.

— Что мне делать?

— Признаться ей во всем.

— В чем — во всем?

— Не строй из себя невинность! Она тебя видела, теперь ты ничего от нее не скроешь. Ну и расскажи все как есть. Будь, по крайней мере, сейчас с ней честен, не надо за дуру ее держать, она этого не заслужила.

— Она меня бросит.

— И будет права.

— Мне больше незачем жить, если она уйдет, я застрелюсь.

— Хватит нести чушь. Поговори с ней, скажи, что одумался, раскаялся, что ты ее любишь и жить без нее не можешь.

Надолго мне запомнился этот отдых на Маврикии! Ален с женой все-таки разругались, до самого отъезда смотрели друг на друга волком и говорили друг другу лишь гнусности. Орели встала на защиту подруги и, воспользовавшись случаем, каждый день напоминала мне о нашей собственной истории. Конечно, она не собиралась заставить меня целыми днями думать о Софи, но именно этого она и добилась. Вот так вот греешься на солнышке и не видишь, как надвигается буря. К счастью, я каждое утро занимался подводным плаванием, все-таки три часа передышки.

12

Вернувшись в Париж, я попросил Пьера сменить меня и подежурить около Алена, которому стало совсем паршиво. Люсиль подала на развод. Я годами любовался тем, как бесстрашно Ален носится по волнам, а теперь впервые видел его тонущим. В его взгляде застыл страх. Боялся ли он потерять жену — или в этом испытании попросту страдала его мужская гордость? Сколько я ни спрашивал его об этом, внятного ответа так и не дождался. Может, у Пьера получится лучше.

На меня самого все, что стряслось с Аленом, подействовало как электрошок. Где теперь Софи? В голове без конца крутились те слова: «Живем только раз, подумай об этом». Но что мне делать, конкретно — что? Сидеть на месте и ждать, пока моя жизнь сама собой развалится, — или взять себя в руки и найти ее? Вскоре эта мысль сделалась навязчивой.

Начал я свое расследование с того, что обратился к матери Пьера. Симона знала меня мальчишкой, вся моя жизнь была у нее как на ладони, и она догадывалась, что рано или поздно я к ней приду.

— Симона, вы знаете, где сейчас Софи?

— Знаю, но тебе не скажу.

— Почему?

— Потому что в погоне за химерой ты разрушишь свою жизнь. Сломаешь все, что построил вместе с женой.

— Я готов рискнуть.

— Не говори ерунды. И вообще Софи тебе не подходят.

— С чего вы взяли?

— Она слишком много страдала для того, чтобы тебя полюбить.

«Страдала»? Интересно, что Симона понимает под «страданиями»?

— Что вы этим хотите сказать?

Вот когда я узнал всю правду! Софи бросили, когда ей было два года, и удочерили, когда ей исполнилось четыре. Все дети, пережившие подобное, скажут вам, что рана у них не зажила и не затянется никогда. С четырех до десяти лет лионское детство Софи было обеспеченным, спокойным и радостным. Она ни в чем не нуждалась, она любила своих новых родителей, а они в ней души не чаяли. С отцом они во всем были сообщниками, она ни на шаг от него не отходила, вечно путалась у него под ногами или висела на нем, как обезьянка. Он был для нее идеалом. Да и вообще в квартире на улице Республики с тех пор, как Софи удочерили, поселилась радость, и всем казалось, что эта радость будет вечной. Маленькую Софи восхищала любовь, соединявшая ее приемных родителей: мама и папа были как будто неразрывно слиты. Когда она вырастет, у нее тоже будет такая любовь. Ее тоже кто-нибудь так полюбит.

6

Коралловый остров, куда можно попасть с Маврикия на рыбацкой лодке. В северной его части есть маленькая колония морских перелетных птиц, а также это излюбленное место отдыха миллиардеров и суперзвезд.

Но, вернувшись однажды весенним вечером из школы, она увидела мать лежащей на полу. Без сознания. С перерезанными венами. Мама попыталась покончить с собой из-за того, что отец их бросил. И Софи сразу подумала: вот! От меня уже второй раз избавились! Разве может ребенок такое вынести? Только представьте себе, хотя бы на одну минуту представьте, какое девочка испытывала чувство вины: «Что я такого сделала, почему меня опять бросили?»

А отец исчез бесследно. Им с матерью пришлось сменить квартиру, перебраться в квартал победнее, и с тех пор жизнь Софи стала одним сплошным бегством. Она поклялась никогда больше ни от кого не зависеть.

*

Пьер устроил по моей просьбе коктейль и пригласил давнюю подругу Софи, не сказав ей, зачем она ему понадобилась. Воспользовавшись тем, что и эта девушка не осталась равнодушной к моей славе, я спросил ее о той, из-за кого не мог жить спокойно.

— Софи ушла из компании, она теперь на Бали, вышла замуж за француза, который там работает. Познакомилась с ним во время турпоездки.

Слова «вышла замуж» вроде бы должны были меня добить, но только подстегнули.

— Чем же она там занимается?

— Открыла лавочку предметов интерьера для богатых австралийцев. Назвала ее, кажется, «Уютная жизнь».

— А дети у нее есть?

— Да.

Пьер не сводил с меня глаз. Бедняга был в растерянности: один его друг разводится, второй разыскивает женщину, с которой ему никак нельзя встречаться. Должно быть, собственная жизнь с Катариной и двумя с половиной сотнями ежедневных звонков уже казалась ему простой и ясной.

— Потрясающе! Я так рад за нее, правда, очень приятно такое слышать… И я бы с удовольствием ей позвонил, хочется поздравить. Дашь мне ее телефон?

Вопрос был задан в лоб, и я сразу понял, что ей не хочется давать мне номер. В годы нашей совместной жизни с Софи мы с ней не встречались, но она была в курсе нашего романа, и теперешняя ее нерешительность явно означала желание защитить… Вот только кого — меня или Софи? Я настаивал, я пустил в ход самую обольстительную свою улыбку кинозвезды и добился-таки своего: мне был нехотя выдан номер телефона лавочки. Я страшно обрадовался, но звонить не спешил — мне надо было подумать. Имею ли я право снова объявляться в ее жизни? А что, если она больше не хочет меня видеть? Что, если она меня забыла? Мне надо было подумать и поговорить с кем-нибудь нейтральным.