Грешники

У него началось рожистое воспаление ног, которое превратилось в незаживающие язвы. Он был счастлив: теперь он мог выставлять свои ноги напоказ и просить милостыню. Ему дали инвалидность и какую-то пенсию, а кроме того он выщемлял в собесе талоны на еду в столовой. В результате находил собутыльников, которых кормил в столовой, а те ему за это наливали. Выпивку он находил каждый день. В его арсенале было бесчисленное число комбинаций, которые можно было тасовать, и какая-нибудь всегда давала результат.

У него случались припадки агрессии. Как-то он с палкой напал на дворника, когда та мыла лестницу, и разбил ей очки. Женщина стала заикаться от шока, а брату дали полтора года условно. Он очень гордился: теперь он имел судимость и мог быть со своей гопотой на равных.

Приходил участковый, который ничего не мог сделать. Если Алексея и забирали за какой-нибудь беспредел, то тут же отпускали. В отделении милиции его все знали и не хотели связываться. Он занимал деньги у всех соседей по лестнице, всё про всех знал и всё всем про меня рассказывал. Он уже двадцать лет не платил за квартиру, и все расходы по дому ложились на меня. Менять квартиру он тоже отказывался. Проще всего было бы махнуть рукой и уехать, но я не мог оставить мать.

Работа в TaMtAm’е была дико интересна, но совсем не приносила денег. Того, что я получал за четыре уикенда, не хватало даже на еду. Какие-то деньги я получал за работу на Ленинградском радио. С несколькими группами я пробовал работать как директор. Кроме того, я писал для первых музыкальных изданий и делал программы для только появившихся коммерческих FM-радиостанций. Но стабильных заработков в Петербурге у меня не было почти до конца десятилетия.

Это было время, когда каждый сам решал, как станет жить дальше. Кто-то целиком сосредоточивался на деньгах. Мои ровесники, которые начали делать бизнес пятнадцать лет назад, сегодня в худшем случае долларовые миллионеры. Но лично я очень рано решил, что заниматься стану исключительно музыкой. Я был готов к тому, что жить придется впроголодь. И только со временем выяснилось: если любимым делом ты занимаешься всерьез, то деньги появятся в любом случае.

Чтобы хоть как-то свести концы с концами, каждый год я стал на месяц-другой уезжать в Германию. Знакомые помогали устраиваться на работу без грин-карты. В основном я работал барменом. За месяц там я зарабатывал столько, что потом в России мог спокойно жить полгода или даже дольше.

Так продолжалось вплоть до 1995 года. В плане жизненного опыта это было бесценно. Работал я в основном в Гамбурге. Этот город до сих пор остается важнейшей гастрольной точкой для начинающих европейских групп. Гамбург битком забит людьми из рекорд-компаний, которые отсматривают все подряд и ждут своих собственных Beatles. Недавно я рылся в старых бумагах и нашел приглашение на самый первый концерт никому не известной группы Nirvana в клубе Logo. Совершенно не помню, почему именно я не пошел тогда в этот клуб.

Поездки в Германию я специально подгадывал так, чтобы посетить какой-нибудь музыкальный фестиваль. И каждый раз привозил в Петербург кучу пластинок. Я без конца торчал в клубах, слушал невиданную музыку и переписывал на кассеты все, до чего мог дотянуться. Я ощущал себя секретным агентом: мне хотелось узнать все их тайны. Организация концертов. Музыкальные клубы. Выпуск дисков. Привоз звезд. Меня интересовало все.

Чем дальше, тем больше времени я проводил за границей. Дома жизнь становилась просто невыносима. Последний раз я прожил в Германии полгода. Дальше нужно было решать: я остаюсь насовсем или возвращаюсь? Было совершенно непонятно, чего именно ловить в России, но я все-таки вернулся.

Глава 8

Всю первую половину 1990-х наша группа провела в непрерывных заграничных гастролях. В Петербурге в те годы делать было нечего. Прежде чем «2ва Самолета» открыли «Нору» и «Грибоедов», в городе существовал всего один клуб: TaMtAm. Мы ходили туда довольно часто. Место выглядело очень по-европейски: полусквот, полуклуб, — люди там жили, играли, сидели в кафе и употребляли все, что возможно.

Перед входом в туалет там всегда стояла толпа. Не чтобы пописать, а потому что в каждой кабинке сидел пушер. Покупатели заходили по одному, запирали за собой дверь, отдавали деньги и здесь же вмазывали. Как-то я ради интереса отстоял длиннющую очередь и тоже зашел. Торговал в тот вечер мой хороший приятель — гитарист и автор текстов самой известной на тот момент городской группы.

— Ой! — удивился я. — Чего это ты тут делаешь?

— Скажи лучше, что здесь делаешь ты?

— Я? Я зашел глянуть, что у тебя есть.

— У меня, — с гордостью ответил приятель, — есть все!

Первый раз в жизни героин я попробовал дома у нашего вокалиста Вадика Покровского. Накануне знакомые привезли мне в подарок из Казахстана здоровенный шар гашиша. Я позвонил Вадику и спросил, можно ли зайти в гости?

Дедушка Вадика был главным инженером Адмиралтейского завода, а папа — крупным проектировщиком. Они жили на Московском проспекте, в доме сталинской постройки. Квартира у них была просто необъятная. В ней существовала даже комната для прислуги. Мы проводили в этой квартире очень много времени.

Я приехал, поздоровался, прошел в большую комнату, сел в кресло и стал забивать папиросу. Я думал, у Вадика никого нет, но через некоторое время из недр его огромной квартиры выплыл чувак со стеклянным шприцом в руках. Он выпустил фонтанчик, посмотрел на меня и спросил у Вадика:

— Твой друг тоже будет вмазываться героином?

— Будет, будет! — закивал тот.

До гашиша в тот день руки так и не дошли. Мы еще долго сидели у Вадика дома. У него была действительно огромная квартира. Собираться там было очень удобно. Родители любили Вадика самозабвенно. Им очень нравилось, если к сыну заходят друзья.

Мы все были любимыми детьми хороших родителей. Детство я провел в секциях и кружках — фехтование, регби, шахматы, плавание… Все что угодно, кроме музыки. Отец категорически не хотел, чтобы я стал музыкантом. Он говорил, что музыканты — либо алкоголики, либо педерасты. Только позже я понял, насколько он был прав.

Если бы СССР не развалился, думаю, я закончил бы институт, стал инженером и, как родители, всю жизнь отторчал бы в небольшом тресте. Никакой группы в моей жизни не появилось бы — да и ничего страшного. Жить так, как жили мои родители, — вовсе не плохо. О карьере рок-героя можно мечтать в тринадцать лет. Но когда ты взрослеешь, то первое, что понимаешь: в жизни есть много и других удовольствий.

Моя мама проработала бухгалтером почти тридцать лет. По национальности она еврейка, а папа был упертым русским националистом.

Иногда я дразнил его:

— Как ты можешь так говорить? Я же еврей!

— Ты мой сын, — совершенно серьезно отвечал он. — Ты просто не можешь быть евреем.

Мама боялась, что из-за национальности у меня рано или поздно возникнут проблемы. Ее любимой поговоркой было: кто не семит, тот антисемит. Выйдя на пенсию, она поняла, что в этой стране ловить больше нечего, и по еврейским каналам эмигрировала в Германию. А я остался.

Я учился в школе № 362. Все называли ее «Бутылка», потому что в советские времена водка стоила 3 рубля 62 копейки. Нравы в школе были жесткие. Как-то на дискотеке директор школы сделал компании местных гопников замечание, чтобы те не курили прямо в зале. В ответ парни повалили директора на землю и несколько раз ударили ногой по зубам.

Основным развлечением в районе была «игра в отнималки». Когда школьникам хотелось выпить, а денег не было, они садились возле винно-водочного магазина и ждали: не выйдет ли оттуда мужичок похлипче с целой сумкой портвейна. Мужичонке совали в дыню, портвейн забирали себе — вот и отнималки!