Глухомань

Об этом мы толковали, сидя за бутылкой в сарае директора. Альберт был большим аккуратистом, и в сарае было уютно. Все теперь старались угощаться в сараях, подвалах, чердаках или на природе. Поглубже и подальше. И мы не стали исключением из предложенных властью новых правил игры.

— У нас же все умножается, любое решение партии! — возмущался Вахтанг. — В республиках всякое благое начинание умножат на два, в областях — на четыре, а в районах — на все шестнадцать. Оттуда уже радостно докладывают, сколько гектаров виноградников вырублено в борьбе за трезвость. А ты знаешь, сколько лет надо виноградную лозу выращивать? Знаешь?

— Я знаю, что Россия пила, пьет и будет пить, — усмехнулся Ким. — Пить и воровать. А все потому, что смысл жизни люди утеряли. Зачем жить, ради чего жить… Золото из нас, ванек-встанек, вытоплено, и валяют нас с боку на бок, как котят.

— Неправда твоя, неправда! — горячился Вахтанг. — Смысл есть, великий смысл! Он всенародной дружбой называется!.. Великой и нерушимой дружбой всех советских народов.

— Говорено-переговорено об этой дружбе. Я тебе о смысле толкую, а не о дружбе народов. Раньше у этих братских народов был хоть какой-то смысл. Хрущев через двадцать лет коммунизм обещал объявить — чем не смысл? Вот тогда, через два десятка лет, можно было бы без всякого риска брать все, что только душа пожелает. А Брежнев вместо коммунизма взял да и объявил Олимпиаду. Ну, все попрыгали, побегали, и смысл исчез. Испарился вместе с птом. Тогда и решили тянуть все, что плохо лежит, пока власть еще какого-нибудь смысла не придумала. Столь же содержательного, как и борьба с единственным народным утешением.

— Вредный ты, Ким, — сокрушенно вздохнул Вахтанг. — Это все временные трудности, а дружба — на века.

— Вот за это и выпьем, — сказал я, чтобы перевести разговор на другие рельсы. — За нашу дружбу выпьем. За мужскую.

Чокнулись мы.

2

Словом, вертели нами, как хотели, никогда не обсуждая в прессе очередного всеобщего коловращения, а уж тем паче не спрашивая нашего мнения. Стоимость привычного горячительного напитка, которым советские люди привыкли лечить нестерпимую почесуху в собственной душе, резко возросла, заменители — политура или тот же клей БФ — в конечном итоге оказались на грани исчезновения, и по стране с эпидемической силой расползлось нестерпимое желание что-либо спереть на работе. С тем чтобы загнать за бутылку и таким путем прикрыть семейный бюджет или просто так, назло начальству. Хоть пачку бумаги или горсть скрепок. Зачем? А черт ее поймет, эту загадочную русскую натуру. Может, ради компенсации за грошовую зарплату. И все это отлично понимали, почему и ласково называли таковых несунами.

— Окна повынимали! — негодовал Вахтанг. — Из пассажирских вагонов, что на запасных путях до ремонта отстаивались. Вместе с рамами аккуратно вынули и унесли, представляешь?

— Представляю, у меня тоже — аккуратно, — усмехнулся Ким. — Вариант первый. Молоковоз заправляется из молокопровода, водитель подписывает документы и долго-долго возится, отсоединяя молокопровод. А когда все уходят, опускает в молоко брусочек маслица на веревочке и закрывает люк. Пока едет, трясет машину по всем кочкам, какие только встретит. А по прибытии на молокозавод в очереди на сдачу — там всегда очереди — открывает люк и вынимает целый масляный шар.

— Головастый ворюга!

— Погоди, вариант второй. В цистерну заранее опускается пустое ведро на веревке. Когда цистерна заполняется молоком, ведро заодно тоже заполняется. Машина отъезжает, водитель останавливается в условленном месте, открывает люк, достает полное ведро и аккуратно подает его поджидающей жене. И детишки получают молочишко.

— Сажать надо! — гневно кричит Вахтанг.

— Всех не пересажаешь, друг. Никакой охраны не хватит.

У меня тоже перли с макаронного производства как в упаковках, так и россыпью, и бороться с этим было практически невозможно. Я и не боролся: всех работниц все равно никакая охрана не перещупает, особенно хорошо знакомая. Так оно и шло, как везде, пока… Пока перепуганный заведующий складом не доложил при встрече. Очень перепуганным шепотом:

— Исчез ящик… это… окончательно. С четырьмя секретными продукциями.

— Что значит, исчез?

— Еще вчера стоял на складе возле дверей. На место положить не успели. Вот, значит…

— Ну? Чего замолчал?

Завскладом гулко сглотнул:

— Сегодня прихожу — нету. Все обыскал, с описью сверился — исчез ящик.

Подобного у нас еще не случалось. Патроны, вероятно, таскали, но не в цинках, а, так сказать, россыпью, за которой невозможно было уследить. Но чтобы свистнули аж четыре боевые винтовки в заводской упаковке вместе с ящиком — такого до сей поры не бывало. Поэтому я и переспросил. Довольно тупо:

— Убежден?

— Все перерыл. Нигде.

Ох, как же я боролся с этой решительно никому не нужной спецпродукцией! Особенно когда назначили директором всего макаронно-патронно-винтовочного предприятия. Патроны калибра 7,62 миллиметра еще имели хоть какой-то смысл, но винтовок того же калибра уже не покупали даже любящие пострелять африканские племена. Планово у нас кое-что брали для караульных и охранных команд, да чуть ли не штучно — спортивно-патриотические организации, и больше никаких заявок не поступало. Я умолял хотя бы уменьшить план, но его держали на постоянном уровне, поскольку наши верховные вожди больше всего на свете боялись безработицы. И этот уровень приходилось перевыполнять хотя бы на десяток винтовок, так как за перевыполнение полагалась премия. Невостребованная спецпродукция забила склад до самого верха, я прятал ее, где только мог, порой в совершенно неподготовленных для этого помещениях, и — снова перевыполнял план.

— Утрату спишем на брак, — сказал я. — Ты хотя бы тетку погорластее туда поставь.

— А штатное расписание? Там сторож не предусмотрен, ему зарплату платить надо, а откуда возьмем?

— Подумаю, — я вздохнул. — Делай, что сказал.

3

Пока завскладом прятал пропажу в браке, я соображал, что делать. И ничего не мог изобрести иного, как заявиться в Москву и начать штурмовые походы по министерским кабинетам. На меня орали, перед моим носом потрясали бумагами, меня пугали неминуемой безработицей и обвиняли в сговоре с растленными закордонными спецслужбами — все было, кроме освобождения вверенного мне макаронного предприятия от никому не нужной спецпродукции. Я разозлился и написал заявление с просьбой уволить меня к чертовой матери по собственному желанию. К моему удивлению — не уволили. Вызвали в отделанный деревом кабинет с ковровой дорожкой, где со вздохом произнесли два слова:

— Заставил задуматься.

Я промолчал.

— Словом, есть мнение.

Начальник замолчал многозначительно, а я продолжал молчать из упрямства. И перемолчал.

— Принято решение о разделе твоего предприятия на два самостоятельных, — с неохотой пояснил начальник. — Главное, увольнять никого не придется.

— Главное, чтобы мне макароны отдали, — сказал я. — У меня в ушах наросты от пальбы.

— А это уж ты с макаронниками договаривайся. Со своей стороны препятствий чинить не стану.

С макаронниками я договорился, поскольку мне вдруг повезло. В решающем чиновничьем кресле оказалось знакомое лицо — мой сокурсник по институту.

— Укажи в заявлении, что дает знать старая рана, полученная в Африке при выполнении особого задания родины.

— Так она же у меня в личном деле производственной записана.

— Если шеф спросит, объясню. Только не спросит никто, неинтересно. Пиши, пиши.

Я написал. Про аргументы и не спрашивайте, поскольку студенческий приятель обязался изложить их устно. Ну, а потому и писал я без всяких оглядок на логику, но весьма злоупотребляя эмоциями. Вручил, он велел ждать. Я сел ждать, он явился через сорок семь минут и со вздохом протянул мне заявление.