Русский хор

«А то мы не одержим», — возражал Алёша.

Вино согревало его в зябком воздухе Венеции.

«Если хочешь знать, — говорил, запивая свои слова красным вином, не обращая внимания на других людей в траттории, — если хочешь знать, у нас в России торжества следуют одно за другим».

И напоминал: семьсот второй год — взятие Шлиссельбурга, семьсот четвертый — Нарва и Дерпт, семьсот девятый — победа под Полтавой. При таком темпе добрый виватный кант никогда не окажется лишним. Не покроются пылью фанфары — гласы трубные, мусикийские. Описывал пораженному Антонио: «Наверху триумфальных ворот будет устроена вислая площадка, на которой поставят по два в ряд восемь молодых юношей, великолепно разодетых, пение свое сливающих с величавыми звуками фанфар. Не то что ваши венецийские баркаролы. — Сердил- ся. — Дудите над сырыми каналами в изогнутый рог, будто мы в древнем Риме».

Но и в тот вечер хорошо поговорить не дали.

Какой-то невзрачный человек плеснул в Зубова-младшего из узкой склянки.

Сразу едким понесло по всей корчме. Наверное, уксус. Кто-то успел ударить, склянка разбилась в руке нападавшего, он закричал. Пришлось бежать, пока в корчме шумно разбирались с произошедшим. А дома синьор Виолли опять что-то искал, жаловался на судьбу пленника юноши — своего несчастного сына. Ворчал, сумы свои уберите из кладовой. Там к окошку не подойти, а окошко специальное, смотровое, служит как водомер. На горбатом, без перил, мостике напротив правда были нанесены отметки, как в какие сезоны поднимается вода.

На всякий случай Алёша заглянул в кладовую.

Да, Ипатич недосмотрел: окно узкое, а прямо под ним брошено несколько дорожных сум, не подойдешь. Одна сума приоткрыта, будто в нее заглядывали, Алёша даже край бумажного пакета увидел, обрадовался: неужто кригс-комиссар наконец откликнулся, а Ипатич не успел доложить?

Потянул пакет и узнал собственный почерк.

Одно к одному лежали в суме все три его отчета.

Вечная музыка, звучавшая в Алёше, утихла, ожидая, что будет дальше.

А дальше было совсем просто. Зубов-младший дождался Ипатича, сел за стол и расположил напротив себя рябого дядьку. Спросил намеренно строго: «Неужто из Венеции почту уже не возят?»

Дядька обомлел, увидев знакомые пакеты.

«Вот никак не пойму, почему письма мои завалялись в кладовой».

Дядька в ответ совсем устрашенно пал на колени.

«Отвечай, дурак, почему письма в суме?»

«Виноват, барин», — только и повторял Ипатич.

«Отвечай, почему письма лежат в суме?»

«Нельзя их отправлять, барин».

«Это почему?»

«Не могу знать, но нельзя».

«На галеру сошлю», — пообещал Зубов-младший.

«Хоть на галеру, хоть сваи бить на Неве, нельзя отправлять письма».

И дальше Ипатич повторял одно: ну нельзя, ну никак нельзя отправлять писем в Россию. Из сбивчивых слов Ипатича Зубов-младший так понял, что строгий кригс-комиссар господин Благов еще в Петербурхе настрого указал тайно от Зубова-младшего указывать все долгие остановки. Сперва Ипатич такие знаки посылал со встреченными русскими, грамоты у него хватало, но с моравских земель перестал.

«Ничего больше не указываю», — повторял.

И даже угроза галер никак на него не действовала.

«Собирайся».

«Куда?»

«В Россию».

«Как в Россию?»

«Лично повезешь почту, вручишь кригс-комиссару и отпишешь мне, как дела, пусть мне казенный кошт восстановят».

«А ты-то как, барин?»

«Я для дела сюда посылан».

«Знаю, знаю твое дело! Как не знать! — не выдержал Ипатич. — Чужую музыку слушать! Какое же это дело, барин? Немцы да венецийцы музыку для того и придумали, чтобы русские истинному делу не учились».

«Дерзости говоришь».

«За тебя боюсь, барин».

«Объясни», — потребовал Зубов-младший.

«Тебя не просто так отправили подальше, барин».

«Говори яснее, дурак!»

«Ты в Петербурхе сам слышал, что тебя, недоросля, указано было отправить куда подальше от столицы. И не просто отправить, а сходство тайное снять. Если данный недоросль вернется обратно такой, какой сейчас есть, было указано в Петербурхе, то в прямой измене уличат господина Благова».

«Объясни, что все это значит, Ипатич?»

«Я своим небольшим умом, барин, до того дошел, что похож ты, наверное, на некую нежеланную персону, может важную. А на какую, того сказать не могу. Не знаю».

Некоторое время сидели при свечах молча.

«Но раз похож, значит, кто-то знает персону?»

«Конечно, знает. Только нам-то как догадаться, барин?»

«Может, на Долгорукого похож? Или на Петра Андреевича графа Толстого? — даже плечом передернул. — А то на Шереметева?»

«У графа Петра Андреевича брови черные, густые, вперед торчат. А Шереметев стар, сам знаешь. А Долгорукий шумен, ничем ты не схож с ним».

«Ну ладно, хватит гадать, что да кто, — решил наконец Зубов-младший. — У нас кошт заканчивается. Завтра отошлешь в Петербурх все пакеты».

«Не делай этого», — упал на колени дядька.

«Нам скоро жить не на что будет».

«Я зарабатываю на верфи».

«И этим жить?» — удивился Зубов.

«Лучше так жить, барин, чем отправлять пакеты. Пока не знают в России точно, где мы с тобой находимся, преследовать нас не могут. Я скоро до конца разузнаю одно дельце, тогда отправим».

«Какое еще дельце?»

«Плотников посылают в Пиллау в прусскую землю».

«Эко чем удивил. Плотников и ранее гоняли по всей земле».

«Я тоже дал согласие ехать».

«Как смел?»

«В Пиллау, барин, большой корабль заложен».

Зубов-младший молчал. Не играла в нем больше музыка, и язычок свечи низко нагинался в его сторону, будто укоризненно тыкал.

«Мало ли ныне заложено кораблей курфюрстом».

«Давно говорят о четырех новых, но они еще не заложены, а этот уже строится, только оплачивается не курфюрстом. В то время как курфюрст поддерживает нашего государя в намерениях против шведов, заложен-то корабль как раз для шведов, барин, и, будучи спущен со стапелей, уйдет к шведам».

«Это важные новости, если не врешь».

Ипатич опять упал перед Зубовым-младшим на колени.

«Поднимись и не делай этого более, — приказал Алексей. — Может, все не так. Курфюрст давно собирается строить флот, но свой, дружеский государю, мало ли что болтают пьяные плотники».

«Не плотники болтают. Сам видел важных господ, они говорили по-немецки, а я лучше знаю немецкий, чем италийский, сам меня вразумлял. Говорили важные господа, чтобы ускорить спуск корабля в Пиллау».

«Да нам что до этого?»

«Ты сам клялся, барин. Ты сам обещался всю жизнь служить государю, не запамятовал ли? Вино красное тебе стало часто темнить голову. Ты сам клялся везде и во всяких случаях интересы государя предостерегать и охранять и извещать, что противное услышишь и все прочее, что к пользе государя по христианской совести без обману чинить. Так что, барин, нельзя нам пока писать в Петербурх. Ни о нашем нахождении, ни о корабле для шведов».

«Сам же указываешь на важность оного».

«И все равно, барин. Лучше вместе уехать в Пиллау. — Неожиданно укорил: — Тебе все равно, где учить твои карты и компасы или пить красное винцо, а в Пиллау много умных людей при открытом море. — Поджал губы. — На месте будет виднее, как правильно дать знать кригс-комиссару. При твоем сходстве…»

«С кем?»

«Не знаю».

«Когда плотников отправляют?»

«Может, через месяц или чуть более».

«Скажи им, что соединишься с ними в Пиллау».

«Значит, не будешь писать кригс-комиссару, барин?»

«Пока не знаю».

И правда, не знал.

Бродил с Руфино по церквям.

Смотрит на скорбящую Мадонну, а в голове — Устав.

«Боцман имеет в своем хранении канаты, якори, анкерштоки и буи…»

Если не собираюсь быть шкипером, зачем учу? Под вино теперь брал в траттории в основном лепешки с оливками. «И когда корабль стоит на якоре…» Зачем это? Выйдя на какой мост, зябко отворачивал лицо от кислого ветра с моря, прикидывал, а не недоговаривает ли чего важного Ипатич? И синьор Виолли тоже изменился, стал скупым, входил в комнаты без стука, заглядывал в кладовую, наведен ли там порядок. Долго и тревожно тянулись ночи. Но с первым же светом шел слушать дивные скрипки на мосту Гоцци. Правда, и тут многое мешало. Только откроешься всей душой, взгляд вдруг нечаянно выделит из толпы человека в сером плаще, и по оттопыренности плаща чувствуется — под ним шпага. Закрыв голову капюшоном, человек в плаще тоже слушал скрипку, но на священника не походил, смиренности не выказывал.