Коломна. Идеальная схема

Зима шустро как заяц скакнула из января в февраль и подгрызала март. Николай привык к неотлучному присутствию Любаши, но не так, как привыкают к кошке. Другого смутило бы подозрение, что мысли более не являются интимной собственностью владельца, и Люба может слышать их, но Николай скоро забыл о том. Его реальность оставалась столь же нелинейной, как и прежде, и он вдохновенно творил истории, теперь уж для Любаши. Солнце в мастерскую никогда не заглядывало, мешал флигель напротив, но дневного света хватало, чтобы изгнать «сожительницу». Днем Любы не было. Николай стал чаще задерживаться, дожидаясь ее возвращения в сумерки.

— Не пойму, — жаловался Николай. — Почему ты не видишь сквозь стены? Путаница у вас, почти как у нас в канцеляриях. Тоже бюрократия? Одному можно двор контролировать, другой нельзя из помещения нос высунуть. Нелогично. Вы же оба духи. А что на нашем этаже твориться — тоже не видишь?

Любаша пожимала плечами, совсем как современная школьница, и загадочно обещала перемены.

— Какие перемены? Ты же не умеешь предсказывать, — подначивал Николай. Некоторые перемены в доме все же имели место. Не совсем в доме, скорей в дворницкой. Бомж Толя, крупный чернявый и быстроглазый, перешел на легальное положение, хотя шансов у него было меньше, чем у прочих. Прошлой зимой Толя отморозил ноги, да так убедительно, что началась гангрена. Его, без сознания, забрали в больницу прямо с улицы — повезло, под самые холода попал на белые простыни к теплым батареям. Ноги ампутировали. Выписывать Толю было некуда, после некоторых проволочек он вернулся в общину, но тут его приметили нужные люди, а дело было уже к весне, и пристроили работать на дорогу: сидеть в камуфляжке и просить милостыню. За лето он заработал кучу живых денег, столько не пропить. Но самое главное — познакомился с женщиной, живущей в пригороде, еще не слишком старой, которая захотела забрать Толю к себе. Он вполне тянул на кормильца — работа на дороге продолжалась и приносила доход. Обитатели дворницкой пили два дня настоящую водку, провожали Толю. Сам не пил — посидел вечерок с бывшими друзьями в новом инвалидном кресле и отбыл по другому адресу, вместе с подругой. Она приехала за ним позже, чтобы Толя успел проститься с общиной, такая настоящая, в теплом пуховом платке и хорошем драповом пальто. Лицо румяное, видно, что пьет лишь по праздникам и только магазинное. Постарше Толи, ну, так кому это важно. Место в общежитии освободилось. И на пустое это место пришла женщина, бомжиха Олька. Николай с интересом ждал развития событий, ему казалось, что трое оставшихся должны передраться, поскандалить из-за дамы, но община жила мирно, и какое-то время вовсе не давала о себе знать. Эти перемены вряд ли можно было счесть серьезными.

— Ну, расскажи как очевидец, что же все-таки произошло в семнадцатом году, — спрашивал Николай. — Как такое вообще могло произойти, в голове не укладывается.

Любаша шевелила бледными пальцами, словно собирала и распускала невидимое полотно, беспокойно водила глазами.

— Я не помню. Да ведь я на тот момент уже не была свободна. — Она избегала слова «умерла», предпочитая эвфемизмы.

— Как можно не помнить. Поворотный момент истории, не хвост собачий.

— Это сейчас он числится поворотным, а тогда был обычный. Ведь вы тоже помните только личную историю. Семью, друзей, — Любаша чуть покраснела, — своих подруг. Некоторых.

— Ты ошибаешься. Что спорить, — загорелся Николай, — я тебе докажу.

Он созывал друзей, рассаживал их в мастерской, отставляя один стул и не позволяя на него садиться никому — для Любы. Это доставило особенное удовольствие: привлечь Любашу, невидимую другим, пригласить ее на вечеринку с живыми, поставить ей стул. Люба не шла в комнату, пряталась за шкафом. Николай сердился, из кухни она ничего не услышит и не увидит, но уговаривать Любу при гостях не мог, это выглядело бы странно. Делал ей страшные глаза, кивал головой, но Люба лишь больше забивалась в угол, шептала: — Я все слышу и так, не беспокойтесь.

— Ты что гримасничаешь? — интересовался некорректный Кирилл, замечая подмигивания хозяина.

— Давайте уже быстрее выпьем, — не давала отвлечься Нина и выручала Николая, сама того не желая. — У меня новый тост: со свиданьицем!

— Господа поэты, — громко, для Любаши, вопрошал Николай. — Что вы помните о дефолте, к примеру. Или, что в первую очередь приходит в голову, когда говорят о провале попытки переворота.

— Ох, и нажрались мы тогда, на даче у Татьяны, всю ночь квасили. — Мечтательно начинал Кирилл, и Вадим поддерживал:

— Да, помнишь, в два часа ночи, как раз, кошка окотилась у меня на постели, я на чердаке ночевал. Кровь, темнота, страх. Татьяна потом простыни стирала в пруду, едва рассвело. Очень символично.

— А что такое провал попытки переворота, — интересовалась Нина, не слушая прочих, — ГКЧП, что ли?

Николай терялся: — Это все, что вы помните?

— Почему же. Но ты просил, в первую очередь. Карточки еще помню. Той водки, что по карточкам продавалась, мне на год хватило. Как мы мало пили в те времена, куда все делось. — Вадим выпивал рюмку и привычно морщил лоб.

— А я свои карточки продавала, — поддерживала Нина. — У меня тогда еще была жива Флерюшка, первая собака. Она в магазине танцевала. Убежит от меня и танцует перед очередью на задних лапках, передними хлопает, зарабатывает. Ее во всех магазинах знали. В очередях скучно стоять, а тут — развлечение. Пушистая такая, белая с черным. Настоящий папильон.

Николай пытался мысленно объяснить Любе, что его друзья все помнят, но не хотят разводить за столом политинформацию, потому и говорят о личной истории, но начинал сомневаться в том, что она действительно слышит мысли. После принимался сомневаться в памяти друзей, еще позже — в самих друзьях. А в самом конце думал лишь об одном — как бы ненавязчиво отправить поэтов по домам, чтобы никто не остался ночевать, хватит одного общежития на двор, бомжацкого.

Зима катилась весело, как круглый ноздреватый и золотистый блин, а солнце маслом стекало по краям и сверкало на гладких заснеженных крышах. Близилась масленица. Пегая кошка исправно заходила в гости, признавала Любу за свою. Кошка несомненно видела и Любу, и Хозяина, даже терлась о Любашину юбку, выгибала спину и урчала. Насчет Хозяина Николай убедился, с полчаса наблюдая, как Кошка следит за тенью под стеллажами, поворачивая голову, но, не трогая тень лапой, видимо, от избытка почтения. Несколько раз заявлялся с пустым ведром или канистрами бомж Володя, маленького росточка, бледный до синевы, но удивительно опрятный. С водой у общины вечные проблемы, а когда начинаются зимние аварии, трубы перемерзают — просто беда. Николай охотно пускал Володю набрать воды, выслушивал байки и новости. Подступающая весна сказывалась во всем. Вот и Володя заявил, что у новой жилички Ольки роман с Профессором, высоким бородатым бомжом. Не просто роман — настоящая любовь. И они, остальные, то есть, Володя и Степан, даже пару раз не ночевали дома, чтобы устроить «молодым» настоящий медовый месяц. Николай хохотал, Володя улыбался, и неуверенная улыбка выглядела на сморщенном маленьком личике как рана.

Поклонниц Николай принимал у себя нечасто. Несколько раз появлялась Ирина, стягивала колготки прямо в темной прихожей и приступала к делу. У нее возникла идея-фикс заниматься любовью на пороге, а Николай не приверженец акробатических этюдов, не потому что перед Любой неловко, самому неловко двигаться, тыкаясь голыми коленями в старые рамы, сваленные у стены. Зачем отказываться от удобств, и так минимальных. Заходила Рита, но вздохов и разговоров случалось больше, чем прочего, ради которого он и терпел пронзительный Ритин голос. Ко всему, Рита норовила залезть в шкаф, посмотреть, в порядке ли Николай содержит свои вещи, она отличалась необузданной хозяйственностью, что опасно и чревато последствиями. Застенчиво появлялась жена, приносила вкусненького, просила позволения вытереть пыль. Иногда Николай разрешал. Жену ему меньше всего хотелось знакомить с Любой, потому, задолго до наступления сумерек, жена уезжала, прихватив с собой покрывало, чтобы простирнуть дома в стиральной машине, или занавески — но это тогда лишь, когда Николай бывал особенно лоялен. Жена свое место знала хорошо, не успела обнахалиться, за что Николай любил ее меньше, чем мог, но еще любил. Как впрочем Ирину и Риту тоже. Но влюбиться всерьез, как мечтал в декабре, никак не удавалось. Люба забирала все свободное время и большинство мыслей, но в Любу-то он не мог влюбиться. Однако же о любви они говорили меж собой все чаще.