Остромов, или Ученик чародея

Когда она допела и присела обратно к столу, сразу потянувшись к чашке чаю, заботливо налитого Женей, — все некоторое время молчали, и Кякшт, утирая глаза, сказала:

— Мне обидней всего, что нас наказали не за то. Я не смогу, может быть, сказать понятно… Мы жили неправильно, и роскошно, и мало работали, хотя я работала много, но, наверное, не так. Но наказали нас не за это. Нам досталось, я хочу сказать, не наше воздаяние. Как будто мы ели слишком много сладостей, а нас поставили таскать камни. Я говорю не о несоразмерности, а как бы о другом жанре. Как будто я первый акт протанцевала в декорациях ну хотя бы галантного века, и там кого-то отравила, ну хотя бы мужа, а во втором уже не балет, а драма, и не из галантного века, а из каменного. Но я не умею сказать…

— Почему же, — отозвался Альтер, — так и есть. Но вы напрасно думаете, что это ошибка. Перемена жанра и есть наказание. Это всегда так бывает, в первом акте танцуешь, а во втором камни. Можно пьесу сделать.

На обратном пути Поленов подошел к масону и, смущаясь, сказал:

— Прошу вас… на два слова…

Масон пожал руку Ломову, с которым намеревался отправляться восвояси, и с готовностью отошел с Поленовым к старой липе на углу Рылеева и Саперного. Ночной апрельский холод, казалось, вовсе его не беспокоил. Поленов мялся, не зная, с чего начать.

— Луна сегодня исключительно предвещающая, — сказал Остромов, непринужденно заполняя паузу.

— В каком смысле? — спросил Поленов.

— В двояком, — ответил Остромов. Он всегда отвечал прямо, чем немедленно располагал к себе. — В ассирийском гадании такая луна в третьей фазе предвещает беду царству и процветание магу; в римском говорит о внутренней войне, в цыганском же сулит удачу союзу, заключаемому в эту ночь, но горе будет тому, кто обманет.

— А что, есть и цыганское? — Поленов никогда о таком не слышал.

— В некотором смысле цыгане — самый гадательный народ, — пожал плечами Остромов. — Они не знают закона и сообразуются только с гаданием. Я путешествовал с цыганами одно время, хоть и недолго. Лунное гадание мне известно, а карточного я не изучал, потому что это всего лишь испорченное таро.

— Вы человек очень знающий, — искренне сказал Поленов, — и я вам доверяю, но не знаю, с чего начать.

— Начните с имени, — сказал Остромов, — так будет всего вернее.

— Моего? — переспросил Поленов.

— Не обязательно. Можно с имени человека, занимающего ваши мысли.

— Знаете ли вы Морбуса? — произнес Поленов, замирая. Он впился глазами в лицо масона и заметил в лунном свете, что непроницаемая маска чуть дрогнула, словно за тяжелой занавеской промчался беглец.

— Ежели вы имеете в виду Григория Ахилловича, то этого человека я знаю, — медленно выговорил Остромов.

— Да, его, — выдохнул Поленов.

— Чем же я могу служить вам? — Лицо Остромова несколько переменилось, Поленов поклялся бы, что Морбус масону неприятен.

— Это мой враг, — прошептал Поленов, — он отнял у меня все.

— Должен вам сказать, — помолчав, сказал масон, — что враг у вас могущественный.

— Я это знаю, — заторопился Константин Исаевич, — и если бы не это, не решился бы… но мне теперь окончательно ясно, что всему виной он.

Остромов смерил его оценивающим взглядом. Что-нибудь женское, скорей всего жена. Сам Бог посылает этого маниака. На таких людях и созидаются новые церкви.

— Что же собственно вам угодно? — спросил Остромов участливо. — Следует знать, что в такие ночи, как эта, хорошо начинать справедливое дело, но опасно — дурное.

Он был мастер на такие формулы, подходящие к любой ночи во всякое время.

— Дать мне он не может ничего, — сбивчиво заговорил Поленов, — и я ничего не хочу, кроме справедливости. Он отнял дочь.

Все правильно, подумал Остромов.

— Дочь вернуть нельзя, но я хочу, чтобы он не смел жить. Я хочу разоблачения, не отмщения, а только чтобы он больше не смел. Ведь есть другие, он может увлечь и погубить. Она в последний год ходила к нему, повесила на постели знак. Потом захотела выйти из его власти, и тогда он решился. Если вы его знаете, вы должны знать, какой это человек.

— Это страшный человек, — раздельно произнес Остромов.

— Но вы можете, я верю. Мы вместе можем, — бормотал Поленов. Он почти не пил у Михаила Алексеевича, но был как пьяный. — Вы просто мне посланы, никто другой не верит. Если бы вы взялись, я был бы раб ваш, я взял бы на себя исполнение. Но один я не могу, он обладает защитой. У него свой круг…

— Круг легко построю и я. При вашем содействии я мог бы… Совокупными усилиями мы остановили бы их. Но поймите, — Остромов поднял палец, — внутренняя война! Братья и так разделены, и время для нее сейчас не лучшее.

Поленов молчал, понимая, что не вправе осложнять жизнь и без того гонимых братьев, но нечто подсказывало ему, что просьба Остромову приятна.

— Однако если кто из братьев употребляет тайную власть во зло, — твердо сказал Остромов, — не нужно ли со всею решимостью иссечь больной член? Вот вопрос, который я ставлю и на который я хочу ответа. Знак, я хочу знака! Ancor, amicar, amides, theodonias, anitor! In subitam! [4] — и простер длинную руку вперед, указывая куда-то за спину Поленова.

В качестве знака сгодилось бы что угодно, хоть протарахтевший мимо поздний автомобиль, но улица Рылеева, как назло, была пустынна. От Михаила Алексеевича редко расходились раньше второго часа ночи. Хоть бы пьяная песня из окна, хоть бы драка в подворотне. Но город отсыпался перед рабочим днем, и на луну, которая уж могла бы расстараться для такого случая, не наползало ни облачка. Остромов закрыл глаза и пошатнулся, и грянулся бы оземь, если бы Поленов не подхватил его.

— Castor adefinitum potentiam, — сказал Остромов слабым голосом. — Мне не следовало спрашивать об этом без защиты. Благодарю вас.

— Что, что они сказали? — лепетал Поленов.

Остромов прислонился к липе.

— Они сказали, что это может стоить мне жизни, но выбора у меня нет. Я должен стать вашим союзником, и значит, нам суждено с Морбусом доигрывать драму, начатую четыреста лет назад.

Тут он соврал: десять; но что для вечности эта разница?

— Теперь мне некуда отступить, — как бы в трансе проговорил Остромов. — Но поймите, я один… против меня могущественнейшая школа Европы. Если мы не наберем своего круга, я не могу себе представить победы. Он раздавит вас, как орех.

— Есть верные люди, — забормотал Поленов, — я найду…

— Но кто-нибудь из этих? — спросил он, кивая на окно Михаила Алексеевича.

— Возможно, и среди них… но в общем, — гордясь доверием, лепетал Поленов, — народец гниловатый. Я найду, клянусь, если только вы остановите…

— У меня нет теперь выхода, — скорбно сказал Остромов. — Ведь вы видели?

Поленов видел только, как он шатался, но лихорадочно закивал.

— Я дам вам знать, когда буду готов, — пообещал Остромов. — Мне нужно теперь вооружиться — вы понимаете?

— Понимаю, все понимаю.

— Я протелефонирую вам не раньше мая. Ничего не предпринимайте. Назовите ваш номер.

— Я запишу, — Поленов принялся рыться по карманам в поисках карандаша.

— Назовите, — повелительно сказал Остромов. — Писать ничего не нужно, у меня абсолютная память.

— Б-13-28, — прошептал Поленов.

— И запомните: между нами теперь есть связь особого рода. Вы присутствовали при adefinitum potentiam, а это не шутки. Начинайте искать людей, ничего не говоря. Первая встреча должна быть в середине мая.

Остромов повернулся и величественно удалился в сторону Знаменской. Начало было определенно обещающим. Настораживало одно: никакого знака. Впрочем, разве знаком не был сам этот дурень, посланный ему в первую же ленинградскую ночь? Но легкое неудовольствие оставалось, пока он усилием воли не перевел мысли на девушку в свитере с растянутым воротником. Здесь он ясно видел: что-то будет; в таком не обманывался.