Героин

— Знаешь, ты должен когда-нибудь закурить, — позволяю сказать себе я.

И опять получаю пиздюлину, но только одну.

— Извини, Роберт, извини! — Я открываю глаза, Я вижу и слышу, что Роберт даже на мгновение не утратил контроль над автомобилем, когда приложился к моей щеке, — Сорри, Роберт, не злись, скажи мне только одно. — Я рискую, потому что он действительно зол. Он, казалось бы, совсем меня не замечает.

Я прикладываю металлическое дуло пистолета к щеке, У меня появляется синяк, а с синяком просто глупо идти на дело.

— А знаешь, Роберт, это — заебательская вещь, У тебя нет семьи. Ты спокойно мог бы покурить. Каждому хочется, чтобы было хорошо.

— Не каждому, — отвечает Роберт. — Не каждый хочет иметь семью. Не каждому хочется, чтобы было хорошо. Если тебе хорошо, значит, ты подставил свою жопу. Ты позволил кому-то залезть себе в жопу и сделать приятно. Вся суть в том, чтобы чувствовать себя, а не то, что тебе залезло в жопу. Ты увидишь, что это значит, когда начнешь иметь людей. Потому что ты по-настоящему начнешь их иметь. Они тебе все отдадут. Фирму, семью, дом. С большим удовольствием. Они все делают для удовольствия.

Мы подъезжаем к воротам. Открываем их. Роберт въезжает внутрь. Мы ложимся в кровать, Роберт немного неуклюже начинает меня ласкать, а я лежу и делаю вид, что меня просто не существует. Он целует меня в ребра, но потом прекращает и ложиться рядом. Я спрашиваю, в чем дело. Он не отвечает. Я его не достаю, а это, наверное, значит, что я уже полностью протрезвел.

Я выпускаю из себя дым и чувствую, что с моим мозгом происходит нечто интересное. Когда я пытаюсь вспомнить, что происходило раньше, то помню только, что было тепло. Только потом я припоминаю что-то большее. Прежде всего, то, что Лукаш убежал. Убежал из реабилитационного центра. Он не мог вернуться домой. Он был зеленоватый от страха, и в его внешнем виде было нечто, напоминающее несвежие овощи. Он был каким-то пыльным. И хотел, чтобы я дал ему немного. Конечно, я этого не сделал. Роберт не разрешил.

Двумя днями позже мы с Робертом смотрели телевизор. Мы должны были чем-то заниматься по вечерам, когда я был трезвым и, как говорил Роберт, выглядел как совсем другой человек. Мы увидели по телевизору Мата, и я громко заорал. Это мой дружок, он был когда-то телевизионным ведущим. Потом пошел в центр — сразу же после того, как произошли те страшные вещи. А сейчас он вернулся и в первый раз вполне открыто заговорил о своей дурной привычке.

— А у тебя нет желания опять взяться за старое? — спросила златовласая журналистка.

— Нет, — прогудел своим басом Мат. — Совершенно, Из-за этого обдолбежа я забыл о стольких вещах, которые так до хуя много давали. А сейчас они дают мне еще больше.

— А может, все-таки то было лучше? — прощебетала ведущая.

— Нет, — опять прогудел Мат. — Я понял одну простую вещь. Я не могу курить. Не существует чего-то такого, как «я курю». Потому что там, где есть «курю», «я» не существует. Курение убивает человека. То, что курит, уже не является мной.

Я посмотрел на Роберта и увидел, что он смотрит на Мата как на человека, бросившего ему вызов.

— Я знал его, — сказал я.

— Я уже никогда этого не сделаю, — успел добавить Мат, прежде чем Роберт спросил у меня его адрес и телефон.

А на следующий день произошло нечто более интересное. Я подъехал на автобусе в одно место возле самого леса, чтобы продать половинку некоему Гжешеку. Это был не слишком большой микрорайон, в который я еще никогда не заходил. Тут, на Урсинове, все микрорайоны похожи друг на друга. Большие, прямоугольные, белые или зеленые многоэтажки вырастают из густых зарослей, заботливо возделываемых жильцами первого этажа. На газонах растут уже большие деревья, но это ни в коем случае не лес.

А этот микрорайон просто стоял среди леса. Везде росли белые березы, а между ними кое-где виднелись дома. В определенный момент мимо меня прошла сорокалетняя, а может, и пятидесятилетняя женщина. На ее голове красовалась двухъярусная оранжевая завивка. Она посмотрела на меня с таким страхом, что я почувствовал себя нехорошо. Могла ли она меня знать? А может, она видела меня по телевизору? Может, мою фотографию показывали в информационных программах?

Я был в этом почти уверен, потому что сразу же после этого мимо меня прошла другая женщина. Она была одета в какое-то тряпье, скорее всего индийское платье, у нее были черные волосы и лицо, пожелтевшее от сигарет. Эта меня не боялась, но посмотрела на меня с такой ненавистью, что я уже собрался было убегать. И, наверное, сделал бы это, но вдруг произошло нечто еще более странное.

Раздался резкий юношеский крик «Марцин! Марцин!», и я аж подпрыгнул. Крик продолжался некоторое время. Из какого-то окна или балкона. Вдруг из другого дома, который находился у меня за спиной, тоже кто-то начал кричать «Марцин!». И пугало не это, а то, что у того второго, который кричал, был тот же голос, что и у первого. А потом другие, но такие же одинаковые голоса стали выкрикивать со всех сторон одно и то же имя.

Я, конечно же, не перестал бояться, но в определенный момент подумал, что большего всего должен бояться этот Марцин. И поэтому я не ушел оттуда сразу же, а даже заглянул за одну многоэтажку. Повсюду бродили маленькие, черные дворняги, которые выглядели так, словно у них один и тот же отец. Я не встретил никого, кроме парочки молчаливых, враждебно настроенных женщин. Только возле одного из парадных я обнаружил маленький микрорайоновский магазинчик. Там сидели двое коротко стриженных парней и две девушки, вроде бы вместе, но девушки разговаривали между собой о ком-то, кого они называли ебаным советником. Парни, кажется, вообще не обращали на этот разговор внимания, может быть, потому, что выгребали последние сигареты из пачки. Они посмотрели на меня, но все так же молча.

Я спросил у них, который час. Худой брюнет, в жестах и лице которого было что-то, что ассоциировалось у меня с плюшевым мишкой, ответил, что часы есть в магазине. Я зашел в магазин и купил себе одно пиво. Это мне Роберт разрешал.

Во дворе опять закричали «Марцин!», Я спросил у одного из сидящих под магазином парней, что это за Марцин и кто его зовет.

Второй парень, скорее всего, был рыжий, но определить это было трудно — настолько коротко он был выбрит. На нем были следы светлой или рыжеватой растительности и голубые глаза, немного переходящие в зелень. Он рассказал мне целую историю.

Оказалось, что Марцин задолжал много денег некоему Себастьяну. Себастьян пообещал, что убьет его, поэтому мать закрыла Марцина дома. Себастьян не мог туда добраться, потому что одиннадцатый этаж, домофон и решетка на лестничной клетке. Это его сильно достало. Он жил прямо напротив окон Марцина. Поэтому он стал звать Марцина по имени, чтобы его напугать. А в один прекрасный день он записал свои крики на кассету, засунул в магнитофон, который подключил к колонкам и включил на весь микрорайон. С тех пор ему уже не надо было надрывать себе горло. Он переписал кассету друзьям и организовал звуковую облаву. Они транслировали крики на полную мощность, из разных окон, из разных квартир, разбросанных по всему микрорайону. Поговаривали, что Марцин на своем одиннадцатом этаже понемногу ехал мозгами.

Рыжего пацана, который мне все это рассказывал, звали Христианом. Он вел себя так, как любой молокосос, который хочет быть крутым и иногда, конечно, от этого крутеет. Эта история его забавляла, потому что он смеялся в самых непристойных местах. Несмотря на это, в его глазах время от времени я ловил несколько более мягкие взгляды. Однако они были немного блуждающими и сразу же исчезали. Трудно сказать, откуда они могли взяться. Я подумал было, что Христиан меня зондирует, для того чтобы проверить, трогает ли меня эта история и мягкий ли я.

Но, скорее всего, нет. В нем, должно быть, еще таились остатки впечатлительности. Но и грубость в нем тоже была настоящей. Не та, которую он пытался показать. А та, с помощью которой он подавлял в себе остатки впечатлительности.