Приключения первого бессмертного человека на Земле

Наконец, невидимая рыбка падала в перевёрнутый зонт. Бродяга усаживался поодаль на скамеечку, пытался разжечь невидимыми спичками невидимый костёр, чтобы изжарить свою добычу. Но «спички» намокли, они не зажигались. У Шанталь, которая садилась на скамеечку напротив и чинно раскрывала книжку, спичек тоже не оказывалось.

Тогда появлялся Альфред. В виде какого‑то панка с торчащимидыбом красными волосами. Проходил мимо. Затем, привлечённый красотой девушки, поворачивал обратно и подсаживался к ней на скамейку. Заглядывал в книжку, пытался завести знакомство. Девушка кокетничала.

С этого момента я всегда начинал умирать от ревности. Даже сейчас подробно описывать эту пантомиму, этот бессловесный спектакль на открытом воздухе в тесном кольце зрителей мне тяжело.

Всё кончалось тем, что у панка находились спички и даже бутылка вина, которую они дружно выпивали втроём после того, как зажаривали и съедали «рыбку».

Потом Шанталь споласкивала руки в «фонтане» и обегала с опрокинутым раскрытым зонтом зрителей, которые бросали туда мелочь.

Подобных пантомим на троих в репертуаре было несколько. Я не участвовал. Куда было мне, с моей неуклюжей «плавающей» походкой становиться артистом!

Единственная польза от меня состояла в том, что я писал, разрисовывал красками, расклеивал заранее наши афишки. Ичо и Альфред были малограмотны. Шанталь же хватало дела. Она репетировала что‑нибудь новенькое под руководством Ичо, всех обшивала, обстирывала. Готовила еду. Или в свободные минуты плескалась в нашем тесном душе, непременно при этом распевая.

Иногда, если рядом было море, мы плавали с ней, и на её крутой лоб свешивались мокрые кольца иссине–чёрных локонов.

Все трое знали обо мне, конечно, не полную правду. Знали, что я из России. Что жил в кастелло. Я придумал, что работал там садовником в парке у одного учёного.

За год, что мы колесили то по Италии, то по Франции, то по Германии и Бельгии, были минуты, когда так хотелось открыть Шанталь свою тайну! Особенно, когда она спрашивала:

— Готфрид, почему ты никогда не снимаешь свой браслет? Это сувенир? Приносит счастье?

Счастье было рядом со мной. И единственное, чего мне не хватало, уверенности, что отец жив–здоров, что с ним всё в порядке.

Конечно, можно было бы написать ему, позвонить. Но я боялся, что письмо или звонок перехватят люди Джангозина, а ещё пуще того, что отец, конечно, потребует моего возвращения. Способен ли был он понять, что я только теперь начал жить, а не готовиться к какой‑то бессмертной жизни? Да за один глоток этой свободы можно было отдать всю бессмертную жизнь!

Впрочем, в Бельгии, в городе Брюгге, расклеивая афиши, увидел будку телефона–автомата возле одного из каналов, позвонил, чтобы хоть голос услышать. Отец не отозвался. Наверное, куда‑то ушёл, в кафе или к Микеле.

Зима в Западной Европе стояла мягкая, дождливая. После Нового года мы стали спускаться обратно на юг – в Италию.

Ичо понемногу стал приучать меня водить машину. Это оказалось несложным делом, и к тому времени, когда мы попали в Турин, я уже мог вполне заменять Альфреда, у которого открылось новое увлечение. Теперь его не столько интересовали девушки, сколько игорные автоматы и лошадиные бега. Где он проматывал наши денежки.

Однажды Ичо его избил. После чего стал чёрный, как головешка.

— Ичо, ты чёрный, как головешка, — сказал я.

— Не как головешка, — ответил он мрачно. — Как сосиска, которая пролежала в холодильнике два месяца.

Какой‑нибудь кинорежиссёр смог бы снять многосерийный фильм о наших скитаниях. О наших разборках с албанскими эмигрантами–рекетирами. О том, как потерялась в Нюренберге Шанталь, и я нашёл её, вызволил из полиции, от радости поцеловал. И она обняла меня, прижалась так, что я услышал стук её сердца…

Был конец марта. Расцветали фруктовые деревья, когда мы оказались в приморском городке Маргарита де Савойя. Который, как это можно было увидеть на потёртой Ичиной карте, находился всего километрах в тридцати от того места, где, кажется, сто лет назад жил я с отцом в кастелло.

17

— Трилье! Трилье! – раздавались монотонные крики под окном нашего фургона. – Трилье!

Трилье – это небольшие рыбёшки барабульки. Может быть, самые вкусные из всех средиземноморских рыб. Особенно, если их зажарить. Особенно, если их есть с помидорным салатом.

Я вскочил со своей койки. Оделся. Койка Ичо была пуста.

Мы приехали в Маргарита де Савойя ночью. Остановились на каком‑то пустыре.

Выскочив из фургона, я зажмурился от лучей поднимающегося над морем солнца. А потом увидел Шанталь. Она бежала ко мне с перекинутым через плечо полотенцем.

— Готфрид, бонджорно! —крикнула она издали. – Добрый день!

— Купалась? Ещё март. Вода холодная.

— Отличная! – она на секунду прижалась ко мне, и я ощутил исходящую от неё прохладную свежесть.

— Трилье! Трилье! – продолжал взывать чей‑то голос.

Мы оглянулись.

Оказалось, фургон стоит посреди маленькой, окружённой кустами и деревьями площади, где, как это часто делается в европейских городах, по утрам возникают крохотные рынки. Тут, «с колёс», из вытащенных из нескольких автомашин и фургонов ящиков продавали раннюю клубнику, зелёные пучки разнообразных салатов, помидоры, огурцы. Здесь же, у своего автомобиля с поднятой крышкой багажника перминался торговец рыбой.

Мы подошли поближе.

В багажнике стояло несколько оцинкованных лотков, полных ещё трепещущей барабулькой.

— Хочется! – сказала Шанталь. – Ужасно!

— Что ж, давай попросим денег у Ичо.

Мы повернули к фургону. Пахло цветущим шиповником, зацветающими кустами роз. Над кустами летали пчёлы.

Подойдя к фургону, мы увидели в его раскрытой двери Альфреда. Белокурый красавец сидел на порожке с подставленным солнцу лицом. Курил с закрытыми глазами.

— Привет! —сказал я . — Где Ичо?

— Не знаю. Соно тристе, соно деморалидзато, — тихо просипел он, не открывая глаз. —Я грустен, я деморализован.

Я улыбнулся. Спросил:

— Что случилось?

— Ичо сказал – фарингит. Совсем потерял голос. Сопли текут. —В доказательство он шмыгнул носом.

И тут подошёл Ичо с какой‑то бумажкой в руке.

— Открой глаза, бездельник! Видишь, за деревьями по ту сторону площади большой дворец? Это «Терми» – знаменитая лечебница южной Италии. Как раз для таких несчастных, как ты. Иди! Вот квитанция. Я заплатил за тебя. Иди–иди, не то пройдёт очередь.

— В очереди сидеть? – Альфред, наконец, открыл глаза.

— Иди! —прикрикнул Ичо и обратился к нам, — Почему ничего не делаете? Тут из‑за этой «Терми» тысячи людей. Прибывают машинами, автобусами… Дадим сегодня не одно – два представления. Поэтому ты, Готфрид, хватай свои афишки, расклеивай по окрестным улицам. Шанталь, помогай ему. Вернётесь, позавтракаете, и будем подвешивать батут, канат. Готовиться.

— Ужасно барабульки хочется… — сказала Шанталь.

— О кей! Сам куплю. Бегите!

За время нашего разговора Альфред всё‑таки ушёл лечиться. Я захватил в фургоне свёрнутые в трубочку афиши, два тюбика с клеем, и мы с Шанталь вышли с площади на переполненные народом улицы городка. Действительно, люди, машины, автобусы – всё стремилось к лечебнице.

— Как паломники на богомолье, — сказала Шанталь.

Только мы остановились на углу, чтобы разделить афиши и разбежаться по кварталам, рядом послышался глухой удар, скрип тормозов.

Чуть ли не к нашим ногам отшвырнуло сбитую машиной собаку. Это была, по–моему, то ли помесь колли с овчаркой, то ли просто колли. Похоже, бродячая, без ошейника. Лежала у бровки тротуара, судорожно перебирая лапами. Из глаза скатывалась слеза…

— Что ты смотришь?! – закричала Шанталь и погрозила кулаком двинувшемуся потоку автомашин. —Делай же что‑нибудь скорей! Давай отнесём её в лечебницу!

Колли дёрнулась. И застыла. Только слеза продолжала стекать по мохнатой морде.

…Впервые я видел смерть. Пол Европы проездили, в какие только переделки не попадали. Да и раньше ни в кастелло, ни в России не видел, как это бывает.