Голубой ангел

Кортни, похоже, долго трудилась над началом. Но дальше огрехи в грамматике и синтаксисе просто мешали следить за сюжетом. Говорилось в нем о Лидии, у которой возникло «серьезное чувство» к «красавцу парню» по имени Хуан, который был членом «крутой городской банды», называвшейся «Латинос дьяблос». Хуан хотел, чтобы Лидия вошла в «женский отряд» банды. Он пришел к ней и поцеловал ее, сидевшую в задумчивости среди «грязи и мусора, так похожего на человеческие отбросы, которыми было завалено все вокруг. Но это… это был ее первый поцелуй. И для Лидии он значил многое».

Хуан почти что уговорил Лидию пройти «суровый обряд инициации», после которого она бы стала настоящей «Латина дьябла». Но тут мать рассказала ей, что одного ребенка, «чудесную маленькую девочку», которую Лидия сама нянчила, убили – ее настигла случайная пуля во время уличной перестрелки. Кто это сделал? Конечно же «Дьяблос».

Кортни вздыхает с облегчением – читка близится к концу – и торжественно переходит к развязке.

И в этот момент Лидия поняла, что никогда не сможет жить в мире Хуана. Она не сможет любить человека, который в таком замешан. Однако ей нелегко будет сказать Хуану, что она отвергает его. И сумеет ли она? Найдет ли в себе силы? Лидия и сама не знает точно. Во всяком случае, пока.

На этом все. Конец рассказа. Больше она не написала ничего. Студенты дочитывают текст, и у Свенсона есть несколько секунд, чтобы придумать, что сказать, как вести обсуждение этой душераздирающей полуграмотной белиберды, именно что душераздирающей, поскольку, как он понимает, в опусе отражены лучшие душевные качества Кортни.

Он отказывается это принимать. Его преподавательский долг – отказаться принять такое. Кортни способна на большее. Чертовски жаль, что здешние правила не позволяют ему высказаться напрямик. Боже упаси посоветовать Кортни или любому другому ученику все порвать и начать заново, хотя именно так и поступают настоящие писатели, и сам он десятки раз отправлял в корзину рассказы и даже начало романа.

И вот теперь они все смотрят на него с тем же выражением ужаса, которое, он подозревает, прочитывается и на его лице. Или им рассказ понравился и они настолько взволнованы, что не могут подобрать слова? Да, конечно, и ему свойственно ошибаться… Он молча смотрит на класс, а затем говорит:

– Хорошо уже и то, что здесь никто не вступает в интимные отношения с животными.

– Да по сравнению с этим, – говорит Макиша, – история про курицу была гениальной. Опять эта расистская блевотина! Ну да, как встретишь на улице темнокожего, наверняка – либо бандит, убивающий невинных деток, либо наркоман. Как она называет братьев? «Человеческими отбросами»?

– Посдержаннее, Макиша, – говорит Свенсон. – Мы к этому еще вернемся. Обычно обсуждение мы начинаем с того, что нам в рассказе понравилось.

Он ждет невозможного, но тут вскидывает руку Анджела.

– Мне понравилось название «Латинос дьяблос». И еще – «Латина дьябла», похоже на «Леди Годива». Отличное название для банды.

Анджела выглядит как-то по-новому – увереннее, спокойнее. Будто замедлились психические реакции – ничего резкого, порывистого, словно кто-то положил ей руку на плечо, и она, угомонившись, притихла. Неужели все это из-за сообщения, которое оставил на ее автоответчике Свенсон?

– А «дьябла» – это испанское слово? – спрашивает Клэрис. – Бывает дьявол женского рода? – Свенсон порой не может понять, что Клэрис делает в Юстоне.

– Спорим, нет? – говорит Мег. – Они бы нам никогда такой власти не дали. Даже у дьявола должен быть член.

Свенсон укоризненно качает головой. Студенты сочувственно хихикают.

– Надо подумать, – говорит Карлос. – Вы же знаете, мои предки с Доминики. Мне насчет diabla ничего не известно. Есть слово bruja. Это что-то вроде колдуньи. По-моему, не совсем то.

– Можно заменить на Latin brujos, – воодушевляется Анджела. – И на Brujas latina. Тоже хорошо.

Макиша говорит:

– Ну как, мы закончили обсуждать то, что понравилось? Я опять хочу сказать гадость.

– Разве закончили? – спрашивает Свенсон. – Друзья, кто хочет рассказать о том, что ему понравилось в рассказе Кортни? – Кортни сидит, уставившись в стену. – По-моему, была предпринята попытка коснуться серьезных социальных проблем. Это кто-нибудь заметил?

Молчание. Высказываться никто не хочет. Среди его учеников идиотов нет.

– Ну что ж, – вздыхает Свенсон. – Прошу вас, Макиша.

– Знаете, по-моему, это тот самый случай, когда человек пишет о том, в чем ни хрена не понимает. Ты-то сама, Кортни, где росла? Небось, в каком-нибудь бостонском особнячке? А прикидываешься, будто знаешь, что творится в душе этой девчонки, когда она торчит там, на улице.

А Макиша где выросла? Кажется, в Дартмуте, вспоминает Свенсон. Однако умеет в нужный момент перейти на сленг «братьев и сестер», чем с успехом и пользуется.

– Макиша, – говорит Свенсон, – вы полагаете, невозможно вообразить того, чего сами не испытали?

– Я этого не говорила, – отвечает она. – Я просто считаю, что есть вещи, которых ты вообразить не можешь, да просто права не имеешь, если ты…

– Это не так, Макиша! – перебивает ее Анджела. – Вообразить можно что угодно, если, конечно, постараться. Ну вот Флобер, он же не был женщиной, а читаешь «Госпожу Бовари» и поражаешься тому, сколько он про женщин знал. Кафка не был насекомым. Люди пишут исторические романы про те времена, когда их еще на свете не было…

Карлос принимает пас и продолжает:

– Научную фантастику тоже не инопланетяне пишут.

– Анджела и Карлос правы, – говорит Свенсон. – Если работаешь с полной отдачей, то можешь влезть в чью угодно шкуру. Вне зависимости от ее цвета. – Он что, действительно в это верит? В настоящий момент, пожалуй, да.

– Ну да, – соглашается Кортни. – И я так считаю. Почему мне нельзя писать о черной сестре, если мне хочется?

Так, немедленно отступаем. Что-то не заладилось: похоже, Кортни приняла его слова в защиту воображения за одобрение своего рассказа. Хуже того, заговорив, Кортни нарушила главное правило обсуждения.