Долгий сон

— Все, пронесло, — сказал отец, когда за окнами опять стихло.

Рыбий Пуп встал. Его все сильнее разбирал стыд. Отец расхаживал по кухне, и Рыбий Пуп видел, как его лицо, неясное в полусвете, то и дело обращается к нему. Наконец он остановился.

— Сын, — медленно заговорил он. — Скоро в тебе забродят соки и начнешь ты заглядываться на женщин… Только, слышь, сынок, ГЛАЗ НЕ ПОДЫМАЙ НА БЕЛЫХ! ПОНЯЛ МЕНЯ? — В его голосе зазвучала горечь. — Сынок, нету в ней, в белой, такого, чего ты не найдешь у черной. Да и не свяжется с тобой белая, кроме как только шлюха, так неужели стоит того шлюха, чтоб из-за нее тебя убивали! Близко к ним не подходи, сын. Когда рядом белая женщина, помни — это смерть с тобой рядом! Белые нас ненавидят, топчут нас, убивают, законы придумывают против нас, а для ради оправдания придумали эту самую хреновину — что оберегают, стало быть, белых женщин. Смотри же, не давай им зацепки, сынок. Ты не успеешь родиться на свет, а они уже виду твоего не переносят, всю жизнь будут искать, к чему бы привязаться, лишь бы истребить тебя. Так хоть пускай не за это убивают. Для черного человека нет хуже срама, как умереть через такую дурость — связаться с белой девкой. Слышишь, Пуп, что я говорю?

— Слышу, папа.

Мать сидела, опустив голову на кухонный стол.

— Белые в нашем городе меня ненавидят, — яростным шепотом продолжал отец. — Потому ненавидят, что я человек вольный. Я — что? Я хороню черных. Сами-то руки марать не желают об черных покойников ни за какие деньги, вот и не препятствуют, чтоб их хоронил я…

Рыбий Пуп глядел на него во все глаза, силясь постигнуть, что ему говорят. Но слишком уж многое выплеснулось на него за такое короткое время. Мысль о том, чтоб «заглядываться» на белых женщин, представлялась до того несуразной, что просто смешно, но страшен был страх, проступивший в полумраке на отцовском лице. Белые — это тоже было страшно, хоть он и не знал их, и боялся лишь потому, что так, по словам других, верней. Сколько их, белых, с которыми он хоть раз в жизни перемолвился двумя словами — человек шесть от силы: отцов адвокат Ларри Кит, почтальон, белые продавцы в центре города…

Мать встала, обняла его, как бы прощаясь с его детством, его неведением.

— Ладно тебе, мам, — буркнул он, стараясь не поддаться волнению.

И в тот же миг все трое замерли. Откуда-то из центра донеслась частая пальба.

— Что-то там произошло, — сквозь зубы сказал отец.

— А долго все это будет, папа?

— Бог его ведает, Пуп. Надо ждать, вот и все. Ничего не поделаешь. Их десять человек на нашего одного! — Хриплый отцовский голос сорвался на вопль: — ДЕСЯТЬ НА ОДНОГО! ПОНИМАЕШЬ?

— Понятно, папа. А из-за чего все началось?

— Поймали одного нашего парня, не тем занимался…

— Ох, как нужно быть осторожным, сыночек, — вставила мать.

— Я знаю, мама. Кто этот парень, а, пап?

— Тихо, — сказала мать, дернув его за рукав.

— Знакомый твой, — с укором сказал отец.

— Кто? — встрепенулся Рыбий Пуп.

— Крис, сынок, — плачущим голосом сказала мать. — Застали с белой девушкой в гостинице.

У него открылся рот. Крис? Не может быть! Крис, посыльный из гостиницы «Уэст-Энд», Крис, его друг, которому двадцать четыре года, герой всех ребят с соседних улиц…

— Его ч-что, у-убили, папа?

— Не убили, так убьют, — с горечью отчеканил отец.

— Да как же, пап, я вчера видел Криса в…

— Цыц, мальчишка, — прикрикнул отец. — И чтоб я больше такого не слышал от тебя! Когда человека травят, как зайца, только дурак пойдет трезвонить, что это его знакомый, ясно? — Не то белые уничтожат и тебя заодно. — Отец понурил голову. — Сын, это расовая война, тут речь о жизни и смерти. Где они только не теснят нас, — прибавил он осипшим голосом, — на улице, в церкви, в школе, в твоем же доме, в делах — всюду хватают за горло.

Опять ему стало стыдно, что отец так поддался страху. Кто вступится за тебя, если даже у родного отца не хватает смелости? Значит, конец ему, значит, всем им, черным, конец. Эта мысль была как удар; у него подкосились ноги.

— Что же нам тогда делать, папа? — спросил он, отводя взгляд.

— Бежать, вот что, — кривя губы, сказал отец.

Они замолчали. По зазорам у края окон видно было, что на улице стемнело. Рыбий Пуп встал и машинально потянулся к выключателю. Отец шлепнул его по руке.

— Елки зеленые, Пуп! Совсем ничего не смыслишь, что ли? — вскипел он. — Толкуешь ему, объясняешь, и ничего не доходит! Неужели трудно понять, почему мы не зажигаем свет?

— Прости, пап, — пролепетал он, проклиная себя.

Присмирев, он снова сел и тупо уставился в темноту.

— Ничего, Пуп, — примирительно сказал отец. — Ты не виноват. Это штука страшная, вот я и скрывал от тебя. Да пришлось сказать, каково живется на свете черным людям. Ты сегодня получил первый урок, запомни его на всю жизнь. Теперь смотри сам, примечай. Тебе с этим жить каждый день. Только я не хочу, чтобы из-за этого ты не стал настоящим мужчиной. Что бы ни случилось, сынок, всегда будь мужчиной.

Говорит одно, а делает по-другому. Пупу стало вдруг непереносимо присутствие отца. Он встал и неуверенно шагнул к двери в коридор.

— Далеко собрался? — спросила мать.

— В уборную, — с вызовом бросил он.

— Не тронь его, Эмма, — сказал отец. — Пустяки дело — такую науку пройти за один вечер.

Ощупью он добрался до двери в уборную, вошел. Открытие, что его семья живет во власти страха, потрясло его, наполнило тревогой. Почему до сих пор у них дома никогда не упоминали прямо про отношения с белыми? Почему никто из учителей ни разу не заикнулся про это в школе? Почему достопочтенный Рагланд обходил эту тему молчанием в своих проповедях в церкви? Поражаясь все больше, он припомнил теперь, какую притворную чопорность неизменно напускали на себя отец с матерью, когда заговаривали о белых, — теперь он понимал, что за нею прятали чувства, которые стыдно выдавать. Стало ясно, что не всякий черный позволит себе признаться, в какой степени правят жизнью черных людей невидимые, но всемогущие лики белых. Его мысли мешались, он был не готов к тому, что его чувства примут такое направление. С того вечера он проникся безотчетной уверенностью, что ему, пусть мимолетно, открылось, какими должны представляться белым черные люди, он начинал глядеть на своих чужими глазами, и то, что видел, вызывало в нем такое чувство, будто между ними и им существует расстояние, это беспокоило его, приводило в замешательство.

Одно он знал теперь твердо: подлинность жизни, которой живут такие, как он, перечеркнута; подлинный мир начинается где-то там, в тех местах, где обитают белые, — люди, в чьей власти сказать, кто имеет право жить, а кто нет и на каких условиях, а мир, в котором живет он сам и его семья, — мир призрачный, ненастоящий. Только как же получилось, что он стал таким? Верно он думает или ошибается, Рыбий Пуп не знал, но он точно знал, что искать правды у родителей бесполезно.

Он сидел, напряженно глядя невидящими глазами в темноту, и пытался представить себе, как заговорил бы с белым парнем или девочкой своих лет, и не мог. Живут бок о бок белые и черные, а как далеки друг от друга, подумалось ему. Каждый день, утром и после обеда, по дороге в школу и домой, он проходит мимо белых людей, а для него они как будто не существуют, да и они словно бы не замечают его! Как это может быть, что они прямо тут, под боком, а он не думает о них ежеминутно? Тем более раз они так всесильны? Или, может быть, в нем самом есть какой-то изъян? Нет, непохоже, ведь и Тони с Зиком, и все ребята из школы тоже почти никогда не заговаривают о белых. Один Сэм, но у Сэма вообще неизвестно что наворочено в голове. Возможно, родители что-то утаивают от него? Скрывали же они, например, как рождаются дети. Или как устроены женщины. Наверно, есть в белых что-то действительно страшное, иначе о них кругом говорили бы больше.