Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)

Она опять провела рукой по глазам, как бы стараясь прогнать кошмар. Потом громко высморкалась и сказала:

— Ладно, сестра, переоденься. Я спущусь в лавку. Когда приведешь себя в порядок, можешь полить герань в галерее, как ты всегда делала до этой беды. Завтра повидаешь дона Хосе. Тебе нужно как можно скорее очистить грешную душу.

Перечница-младшая прервала ее:

— Лола!

— Что?

— Я умру от стыда.

— А у тебя еще осталось хоть немного?

— Чего?

— Стыда.

Лицо Перечницы-младшей сморщилось в гримасу отчаяния.

— Что же я теперь могу поделать, сестра.

— Стыд ты должна была почувствовать, когда задумала сбежать с неизвестным мужчиной. Что же ты тогда-то так не ломалась, прости господи?

— Дело в том, что дон Хосе… Дон Хосе — настоящий святой, Лола. Он не поймет моей слабости.

— Дон Хосе понимает все человеческие слабости, Ирена. В нем бог. И кроме того, хорошая исповедь тоже входит в мои условия, понятно?

Послышалось позвякивание монеты о витрину лавки. Перечница-старшая нетерпеливо бросила:

— Ну, решай же, сестра; меня зовут.

Ирена, Перечница-младшая, наконец сдалась:

— Хорошо, Лола, завтра я исповедуюсь. Я решилась.

Перечница-старшая спустилась в лавку. Она отперла дверь, и вошла Каталина, Зайчиха. У нее, как и у ее сестер, была заячья губа, а ноздри маленького носика непрестанно раздувались и опадали, точно она все время принюхивалась. Потому их всех и прозвали Зайчихами. А еще их называли Каками из-за того, что у них всех имена начинались на «К»: Каталина, Кармен, Камила, Каридад и Касильда, а отец их был заика.

Каталина подошла к прилавку.

— Мне на песету соли, — сказала она.

Пока Перечница-старшая отпускала ей соль, она подняла свою заячью мордочку к потолку, и у нее нервно затрепетали крылья носика.

— Лола, у тебя приезжие?

— Нет, а что?

— Кажется, послышался шум наверху.

— Должно быть, кошка.

— Нет, нет, это шаги.

— Кошка тоже ходит.

— Пойми же, это человеческие шаги.

Перечница-старшая отрезала:

— Вот тебе соль.

Зайчиха снова посмотрела на потолок, втянула носом воздух и уже в дверях обернулась и сказала:

— Лола, я все еще слышу шаги наверху.

— Ладно. Ступай с богом.

Редко когда в лавку Перечниц приходило столько народу, как в этот вечер, и редко такое необычное множество покупателей давало такую жалкую выручку.

Вслед за Каталиной пришла Рита-Дуреха, жена сапожника.

— На два реала соли, — попросила она.

— Разве ты вчера не брала?

— Может быть. Но мне нужно еще.

После паузы Рита-Дуреха, понизив голос, сказала:

— Я с улицы видела, у тебя наверху горит свет. А ведь счетчик-то щелкает.

— Ты, что ли, за меня будешь платить?

— Еще чего!

— Значит, не твое дело, пусть щелкает.

Потом пришли Баси, служанка аптекаря, и Ньюка, жена Чано; Мария-Курносая, которая тоже не могла забеременеть; Сара-Навозница; четыре остальные Зайчихи; Хуана, экономка маркиза дона Антонино; Руфина, жена Панчо, которая с тех пор, как вышла замуж, тоже перестала верить в бога, и еще два десятка женщин. За исключением четырех Зайчих, все приходили за солью и все слышали шаги наверху или, заметив свет в бельэтаже, беспокоились насчет счетчика.

Часов в десять, когда в селении уже все затихало, послышался мощный, раскатистый и слегка запинающийся голос Пако-кузнеца. Он шел по шоссе, выписывая кренделя, и остановился под лоджией Перечниц. В правой руке у него была бутылка, а левой он то и дело чесал в темени. То, что он орал, показалось бы темным и бессвязным, если бы все селенье не было в курсе дела.

— Да здравствует блудная сестра! Да здравствует красотка — лягушечьи ляжки и грудь, кап доска!.. — Он сделал комический жест, выражающий крайнее изумление, еще раз почесал в затылке, рыгнул, опять посмотрел на лоджию и заключил: — Кто сердце девицы покорил? Разбойник Димас ее обольстил!

И сам засмеялся, уронив могучий подбородок на исполинскую грудь. Перечницы погасили огонь и следили за скандалистом из-за занавески. «Только этого беспутника не хватало», — прошептала Лола, Перечница-старшая, узнав по жестким рыжим волосам кузнеца, на которого падали отсветы фонаря, тускло мерцавшего на углу. Когда Пако произнес имя Димаса, с Перечницей-младшей сделался нервный припадок. «Ради бога, сестра, прогони отсюда этого человека. Его голос меня с ума сводит», — взмолилась она. Перечница-старшая схватила помойное ведро и, приоткрыв окно, вылила его содержимое на голову Пако-кузнеца, который как раз в эту минуту возгласил было новое приветствие:

— Да здравствуют…

Неожиданное омовение оборвало начатую фразу. Пьяный обалдело посмотрел на небо, раскинул в стороны ручищи и, пошатываясь, двинулся по шоссе, бормоча про себя:

— Ступай, Пако, домой. Опять льет как из ведра.

IX

Даниэль-Совенок понимал, что ему уже нелегко будет заснуть. У него в голове теснились и кипели воспоминания, не давая ему ни минуты покоя. А завтра, как на грех, надо было вставать спозаранок, чтобы успеть на скорый поезд, который увезет его в город. Но Даниэль-Совенок ничего не мог с этим поделать. Не он призывал себе на память сельские были и долину, а долина и сельские были сами вторгались в его сознание вместе с житейским шумом, тяжелым трудом, который он видел сызмала, и повседневными мелочами быта.

В открытое окно напротив его скрипучей кровати виден был Пико-Рандо, врезавшийся в звездное небо. Ночью Пико-Рандо маячил темной громадой. Он главенствовал над долиной этой ночью, как главенствовал над ней на протяжении всех одиннадцати лет жизни Даниэля, как над самим Даниэлем-Совенком и Германом-Паршивым главенствовал их друг Роке-Навозник. Немудрящая история долины воссоздавалась перед мысленным взором Даниэля, и отдаленные свистки паровозов, сонное мычание коров, заунывное уканье жаб, притаившихся под камнями, и разлитые в воздухе запахи влажной земли, внося в его воспоминания трепет жизни, бередили ему душу.

Вообще говоря, это была самая обыкновенная ночь в долине — чтобы недалеко ходить, такая же, как та, когда они в первый раз перелезли через забор Индейца, чтобы наворовать яблок. Для Индейца, у которого в Мексике были два роскошных ресторана, торговля радиоприемниками и два каботажных судна, яблоки, в сущности, ничего не значили. Да и для мальчишек, по правде сказать, яблоки Индейца были не бог весть что, поскольку у каждого из них дома, в своем саду, были хорошие яблоки, собственно говоря, ничуть не уступавшие тем, которые Герардо-Индеец выращивал на своей ферме. Вы спросите, почему же они их воровали? Это очень сложный вопрос. Упрощая дело, пожалуй, можно объяснить это тем, что в ту пору ни одному из них не было больше десяти лет, а волнующее чувство запретности придавало их воровским набегам неизъяснимое очарование. Им нравилось воровать яблоки у Индейца по той же причине, по какой, сидя на утесе в горах или валяясь на лугу после купанья, они любили говорить про «это», гадать об «этом», то есть ни больше ни меньше как об источнике жизни и ее тайне.

Когда Герардо уехал из селения, он еще не был Индейцем, а был всего только младшим сыном сеньоры Микаэлы, хозяйки мясной, и, по ее словам, самым тихим из ее парней. Но если мать утверждала, что Герардо у нее «самый тихий», то в селении до отъезда Герардо уверяли, что он просто недоумок и что в Мексике, если он уедет туда, он не пойдет дальше чернорабочего или докера. Однако Герардо уехал и через двадцать лет вернулся богатым. Все эти годы от него не было ни одного письма, а к тому времени, когда Индеец прибыл в долину, черви уже съели филейную часть, печенку и почки его матери, хозяйки мясной.

Герардо, который тогда уже был Индейцем, поплакал на кладбище возле церкви, но плакал он, не распуская сопли, как в детстве, а молча, почти без слез, как, по словам экономки дона Антонино, маркиза, плачут в городах элегантные люди. Отсюда вытекало, что Герардо-Индеец очень изменился. Его братья, напротив, так и не тронулись с места, хотя, по мнению матери, они были поразбитнее, чем он. Сесар, старший, занял место матери в мясной и продавал соседям говяжьи почки, филей и печенку, чтобы по истечении отмеренных ему лет так же, как сеньора Микаэла, отдать свои почки, печень и филей на съедение земляным червям. Поведение непоследовательное и необъяснимое. Второй, Дамиан, имел довольно посредственный земельный участок на другой стороне реки. Хозяйство у него было не ахти какое — несколько обрад [21] луга да полоска чахлой кукурузы. Этим он и жил, если не считать грошей, что приносила ему дюжина кур, которых он держал во дворе.