Требуется героиня

Комиссия прочла сочинение, и сразу потребовали мать, с Юрием они даже разговаривать не хотели. Он пытался не пустить мать, но она, конечно, пошла. Очень долго ходила. Пришла тихая. Сказала:

– Что ты сделал завучу? Она тебя прямо терпеть не может.

– Она всех – не может, – сказал Юрий, не удивившись, хотя завуч всегда будто бы благоволила к нему.

– Ты злопамятный. – Юрий понял, что она имеет в виду не завуча. – Так что же за счеты у тебя с Некрасовым?

– Личные, – сказал Юрий.

Вот тут мать вдруг по-настоящему разозлилась, хочется даже сказать – разгневалась. Такое у нее вдруг стало лицо: жесткое, тонкое, яростно-независимое. С таким лицом героини Тургенева отказывают непорядочному человеку.

– Вот именно. Личные, – повторила мать жестко. – И ты хочешь, чтобы все рылись в этом твоем личном и доискивались причин. Ты заставил всех рыться. Это отвратительно.

– Я писал, что думаю, – напомнил Юрий независимо.

– Это все равно. Лучше бы ты прямо порвал на себе рубаху посреди площади.

– Но я же так действительно думал. Что же врать?! – почти закричал Юрий, он уже знал, что она права.

Когда он крикнул, мать вздрогнула и замолчала. Гневное выражение медленно сползло с ее лица, лицо как-то стихло и будто похудело. Потом она сказала задумчиво:

– Если бы от этого хоть что-нибудь могло измениться…

И Юрий понял, что она даже не Розку имеет в виду. Может, она вообще даже не думала сейчас о Розке. Пропал без вести – иногда хуже, чем убили. Но Юрий все-таки предпочел бы, чтобы Розка пропала без вести…

За сочинение могли даже выгнать. Запросто. Но почему-то не выгнали и даже не приставали, чтобы переписал. Просто влепили трояк, и тем дело кончилось. Одна Лена его тогда поняла, с этим сочинением. Лена его всегда понимала. Он уже сам был с собой не согласен, а она даже не колебалась. Уже тогда она верила в него безгранично.

Пока была Розка, Юрий даже не замечал Лену. Просто Розка вечно таскала ее за собой, как хвост. Они рядом жили. Лена была тогда аккуратной коротышкой. Аккуратно поправляла платье, когда садилась. Даже на велосипеде ездила в платье, мама у нее славилась в Ивняках строгостью нравов. Все Лене было нельзя: плавать, загорать, бегать – все мама не велела. И все делалось тайно, под Розкиным нажимом. От каждодневной этой тайности в Лене жила непонятная боязливость. Она боялась мальчишек, темноты, пустых комнат, дождя. Даже не грозы, а именно – дождя. Когда шел затяжной дождь, Лена подолгу плакала без причины, не хотела выходить на улицу, мама даже водила ее к невропатологу.

Лена была уже в седьмом классе, а никому даже в голову не приходило толкнуть ее в коридоре, чтоб испытать мгновенную, как ожог, близость, или сунуть ей записку в карман, как другим писали. Лена была симпатичной, но как-то неинтересно. Той странной симпатичностью, на которой почему-то невозможно остановиться, глаз невольно скачет куда-то дальше, такое лицо на бегу не остановит. Только Розка всегда таскала ее за собой, защищала, втягивала в игры и выделяла из всех.

Без Розки Лена сразу оказалась одна. Даже со стороны было видно, как ей каждую минуту не хватает Розки. Уже не вспомнить, как он к ней первый раз подошел, Лена наверняка помнит. Он подружился с ней, удивив всех. С девчонками Юрий никогда не дружил – даже с Розкой ведь он не дружил, с Розкой они были в активных контрах, что говорит взрослому глазу куда больше, чем самая складная дружба. Но с Леной они так называемо «хорошо дружили». Так что даже Ленина мама доверяла его порядочности вполне. И даже приглашала мать Юрия на Новый год, на семейный праздник. И все дразнилки от них отстали давно. Ивняки к ним привыкли.

Юрий сам позже смеялся: «У нас с тобой два пути – или мы оправдаем доверие, или надежды». И Лена смело смеялась в ответ, потому что была уверена. Зачем они не оправдали доверие?…

6

Пока доберешься до телеграфа, можно вспомнить всю жизнь. Как перед дуэлью. Телеграф запихали на четвертый этаж, а место ему – только на первом: кто шлет телеграмму, всегда торопится, соображать надо. Пока лезешь, забудешь, зачем шел.

Юрий толкнул дверь и, наконец, проник.

Главтелеграф оглушил его криками, стуком и запахом. Пахло мокрой овчиной, которая сохнет прямо на голом теле. Юрий удивился, как удалось разноцветной синтетике родить столь стойкую овчинную гамму. На телеграфе было тепло, снег мигом истаивал на вошедших. Крики неслись из междугородных кабинок. Обычная слышимость: внутри, в телефон, абсолютно ничего не слышно, зато снаружи – вся подноготная доступна каждому. Возле крайней кабинки даже стояли болельщики, они согласно трясли головами.

Юрий с трудом нашел бланк и приткнулся к столу. Ручка не писала. Чернил в общем тоже не было. Интересно бы проследить, как мелкие препятствия видоизменяют текст телеграмм уже на самом телеграфе. Вместо: «Приезжай жду обнимаю» уже хочется написать: «Иди к черту». И никаких объятий.

Юрий сделал усилие, чтобы сосредоточиться и вызвать в себе спокойную деловитость крепко стоящего на земле человека. Таким он старался всегда быть в телеграммах матери, малейшие сейсмотолчки она понимала мгновенно, хотя уж какие вроде толчки в телеграмме. Дальше дорожка накатанная, ничего только не забыть. Благополучно, много работы, взяли новую пьесу, роль есть, погода отличная, снег. Наташа здорова. Поцелуй под занавес. Кажется, все. Сунуть в окошечко строгому маникюру и не перечитывать, это главное. Свинство, конечно. Пора письмо написать, прямо сегодня же.

Юрий уже стал в очередь. Но вовремя вспомнил, что ничего не сказал о Борьке. Значит, завтра же к вечеру придет от матери встречная депеша: «Почему ничего не пишешь о маленьком вопрос». Мать всегда зовет Борьку «маленький», хоть и неудобное слово. Длинно. Просто ей не нравится имя – Борис. Юрию было тогда все равно, и Лена назвала по отцу, Ленин отец чем-то несимпатичен матери, у них, в Ивняках, свои счеты. Но «Борька» даже нравится Юрию. Как кувырок через голову.

Он вернулся к столу и приписал, благо место было: «У Борьки двоек нет, по физкультуре опять ожидается тройка».

Значения это ни малейшего не имеет. Двоек У Борьки никогда не было, а по физкультуре он тоже никогда выше трояка не поднимался, мать знает. Но лучше всего ее убеждает конкретность – Цифры и факты. Хотя, насколько известно Юрию, они с Леной переписываются довольно успешно. В прошлом году и Борька писал, теперь бросил, мать как-то жаловалась.

Юрий вернулся в очередь и был изгнан с позором. Там уже заняли, никто его видеть не видел, нужно просто совесть иметь. Он стал в конец, а впереди все еще раздраженно шуршали. Нельзя на неловких девушек за стеклом, так хоть друг на друге отвести душу. Юрий был тихим громоотводом. Таких тихих в очереди ругают с особым остервенением, давно замечено. Все-таки самая страшная смерть, наверное, ходынка. А вершина – когда один держишь весь зал словом, паузой, жестом. Так, наверное, чувствует себя укротитель, когда кладет голову в пасть и тигр обжимает ему щеки ласково и покорно.

За Юрием никто пока не стоял.

Вдруг он услышал, как это «никто» сзади вздохнуло. Слабо, как булькнуло. Юрий покосился назад: нет, никого. Только опять погрузился в мысли, как пустота сзади снова вздохнула. Уже громче. Юрий резко повернулся. Чуть не зашиб маленькую старушку с тяжкой авоськой на слабой руке. Старушка бесстрашно улыбнулась ему и спросила, видно, не в первый уже раз:

– Это вы крайний?

– Это я. Простите.

– Ничего, – мелко засмеялась старушка, и Юрий увидел, что она, собственно, не старушка еще, просто ранняя бабушка, при доме, при детях и при покупках, но еще очень бодрая тетка, на слабой лапке у нее болталось килограммов восемь картошки. – А я рядом с Леночкой живу, – радостно сообщила она Юрию. – Одним этажом ниже. Вы меня, конечно, не помните, а я-то вас сразу признала.

– Очень приятно, – сказал Юрий, чувствуя сильное искушение отложить телеграмму на завтра.