Цистерна

март 1971

Вечером из открытых окон нетрезвые голоса. Громче всех, конечно, поет в угловом доме свадьба:

Следующий дом — двухэтажный. Из каменного низа:

Из деревянного верха:

Через два дома на той стороне:

Из второго деревянного этажа:

Через два дома:

А свадьба уже выплеснулась на улицу и пляшет прямо на траве.

И она:

И он:

И она:

И он:

И она:

И он:

И ничего он уже не разворотит. И он, и она, и вся свадьба, и соседи, и те, что через два дома, — все уже отравлены.

Плохо мне одному… С тех пор, как умерла Матрена, — совсем плохо. Я ненавижу грязную жирную посуду, свои черные кастрюли и чайник… Ненавижу свой веник и совок для мусора со сломанной ручкой… Ненавижу сосиски в целлофане и слипшиеся кислые пельмени…

Но при всем своем желании я не могу представить себя женатым, как не могу вообразить себя далай-ламой…

Я вообще почти не верю в самую возможность брака. Это — редчайший дар, и я видел его лишь у двух-трех избранных еврейских пар, когда возникает некая неправдоподобная близость, сильнее родственной, сильнее дружеской, сильнее всего на свете…

Недаром ведь тот, у кого гостили Ангелы, при случае запросто выдавал жену за сестру.

Да и неизвестно еще что лучше — грязная посуда и липкие пельмени или закормленные внуки с золотушной сыпью на толстых мордашках, да взрослые паразиты дети?..

Только один раз в жизни я стоял как бы на грани брака.

По счастию, у моей тогдашней пассии не было ни малейшего желания, да и никакого резона выходить за меня.

Было это в самый мой кишиневский период, когда я бродил по агонизирующей Москве и глушил себя спиртом из тоненькой гарднеровской чашечки. Дама моя была в некотором роде замужем, и при этом муж ее был не то чтобы род дворецкого при ней, а просто тряпка, ветошка…

Рога мы ему наставляли с такой наглостью, что я и до сих пор диву даюсь…

А была она весьма холодная и расчетливая стерва, которая только что постельную работу любила и знала, а я при ней — просто сосунок, кувшинчик… И ей было совершенно ясно, что, несмотря на зто, для роли ветошки я никак не годился… А потому и не следовало бросать мужа ради меня…

И не захотела она, не согласилась бежать со мной в Потогонию — страну любовной испарины…

Смешно подумать, я ведь стреляться хотел…

Наш рогоносец уже тогда, кажется, чего-то пописывал и даже печатал в ихних газетах… Потом она вывела его в люди, сделала «инженером человеческих душ», одним из главных инженеров, и все это с такой решительностью, что он и пикнуть у нее не смел.

Недавно она его без особой печали, но с большим почетом схоронила, оставшись вдовою с квартирой и с авторскими правами. И вот теперь, я слышал, держит у себя салон для либеральных литературных мнений…

Эх, да что там щелкоперы, бумагомаратели! Салонодержатели — вот чертово семя! Вот бы кого узлом завязал, в муку стер бы вас всех, да черту в подкладку! В шапку, туды ему!

ВИТЕК И ЮРКА

Прошлое воскресенье у меня с утра трещала голова, и я решил пройтись по городу. Сначала потолкался на барахолке, ходил мимо развешанного на заборе тряпья и разного старого хлама, разложенного прямо на снегу. Потом вошел в самый базар. Не выдержал — с жадностью съел прямо у прилавка замерзший соленый помидор и такой же ледяной огурец. Больше было тут нечего делать, и ноги понесли меня по направлению к столовой «Заря», где, как я знаю, изредка бывает пиво.

В просторном и неопрятном зале было немноголюдно. Посетители сидели строго разбившись на два лагеря — поближе к кухне те, что пришли поесть, поближе к буфету те, что пришли выпить пива или портвейну.

Я купил у буфетчицы кружку и пошел к столику у окна. За ним сидел в одиночестве крепкий тридцатилетний паренек с красной физиономией и оттопыренными ушами. Одет он был почти щегольски — шерстяная рубашка и добротный синий костюм. Пиво пил важно и сосредоточенно.

— Разрешите? — сказал я.

Он молча кивнул, и я уселся.

Говорить и мне не хотелось. Каждый из нас был занят своей кружкой. Моя кончилась быстрее, я встал и подошел к буфету.