Золотая тетрадь

У Анны сорвался голос. Она это услышала и подумала: «Теперь я знаю, что происходит. У меня истерика. Я прямиком вошла в истерию Марион и Томми. Я не обладаю вообще никаким контролем над тем, что я делаю». Она думала: «Я говорю такое слово, как „святой“ — в нормальном состоянии я никогда его не употребляю. Я не знаю, что оно значит». Ее голос зазвучал снова, на тон выше, довольно резко:

— Да, он святой. Аскетического, но не невротического типа. Я сказала, что очень грустно думать, что независимость Африки можно свести к пунктуальным автобусам и к аккуратно напечатанным деловым письмам. Он сказал, что, может, это и грустно, но именно по таким вещам и будут судить о его стране.

Анна начала плакать. Она сидела и плакала, и наблюдала за тем, как она плачет. Марион наклонилась вперед и во все глаза смотрела на нее: горящий взгляд, на лице — любопытство, удивление, переходящее в недоверчивое изумление. Анна усилием воли остановила слезы и продолжила:

— Мы вышли у Вестминстера. Прошли мимо Парламента. Он сказал (полагаю, он думал о маленьких политиках, сидевших там, внутри): «Мне вообще не следовало становиться политиком. В национально-освободительное движение втягиваются очень разные люди, и это происходит почти случайно, они как листья, которые засасывает в себя смерч». Потом он немного подумал над сказанным и добавил: «Думаю, есть немалая вероятность того, что после того, как мы получим независимость, я снова окажусь в тюрьме. По складу своему я не подхожу для первых лет революции. Мне не по себе, когда нужно произнести доходчивую и понятную широким массам речь. Я чувствую себя гораздо лучше, когда пишу аналитические статьи». Потом мы куда-то зашли, чтобы выпить чаю, и он сказал: «Так или иначе, а я готов к тому, что бóльшую часть жизни я просижу в тюрьме». Вот что он сказал!

У Анны снова сорвался голос. Она думала: «Боже правый! Если бы я сидела в этой комнате и наблюдала за всем со стороны, меня бы вытошнило от всей этой сентиментальности. Что же, я довожу себя до тошноты». Вслух она сказала, дрожащим голосом:

— Мы не должны превращать то, что он отстаивает и воплощает собою, в полную дешевку.

Она думала: «Я как раз и превращаю все, что он отстаивает и воплощает, в полную дешевку, буквально каждым своим словом».

Марион сказала:

— Это все великолепно. Но не может быть, что все они такие.

— Конечно нет. Есть его друг: он весь такой напыщенный, помпезный, он подстрекатель, он много пьет и шляется по женщинам. Вероятно, он станет их первым премьер-министром — он обладает всем необходимым для этого, — знаешь, он очень свой, с хорошим чувством локтя.

Марион засмеялась. Анна засмеялась. Смех получился слишком громким и неподдающимся контролю.

— Есть и еще один, — говорила дальше Анна. («Кто? — подумала она. Ведь не стану же я ей рассказывать о Чарли Тембе?») — Он — профсоюзный лидер, его зовут Чарли Темба. Он дикий, страстный, задиристый и верный. И… ну… недавно он дал трещину.

— Дал трещину? — сказала Марион, внезапно. — Что ты имеешь в виду?

Анна подумала: «Да, я все это время собиралась завести речь именно о Чарли. На самом деле, возможно, именно к нему я и клонила весь этот разговор».

— Скажем так, у него случился срыв. Но знаешь, Марион, что очень странно, так это то, что поначалу никто не понимал, что с ним что-то не так. Потому что там политики — они все дикие, ревнуют всех, подозревают, они озлоблены, плетут интриги — все это весьма напоминает Англию елизаветинских времен…

Анна остановилась. Марион встревоженно хмурилась.

— Марион, а ты знаешь, что заметно, что ты сердишься?

— А я сержусь?

— Да, и потому, что одно дело думать про них «бедняжки», и совсем другое — допустить, что африканские политики могут хоть в чем-то напоминать английских, пусть и из прошлого.

Марион вспыхнула, потом рассмеялась.

— Продолжай, расскажи о нем, — попросила она.

— Ну, Чарли начал все время ссориться с Томом Матлонгом, Который был его ближайшим другом, потом со всеми остальными друзьями, обвиняя их в том, что они плетут против него интриги. Потом он начал писать письма, исполненные горечи, и отправлять их таким людям, как я, сюда. Мы не видели того, что сразу должны были увидеть. Потом мне неожиданно пришло письмо — я принесла его с собой. Ты хочешь на него взглянуть?

Марион протянула руку. Анна вложила ей в руку письмо. Анна думала: «Когда я положила это письмо в сумочку, я не отдавала себе отчета в том, зачем я это сделала…» Письмо было написано под копирку. Оно было отослано нескольким людям. «Дорогая Анна» было написано наверху плохо заточенным карандашом.

Дорогая Анна, в своем последнем письме к тебе я рассказывал о плетущихся против меня интригах и о врагах, которые замышляют меня убить. Мои бывшие друзья против меня восстали, на моей территории в своих речах они рассказывают людям, что я враг Конгресса и что я их враг. А я тем временем болею, и я пишу тебе, чтобы попросить тебя прислать мне чистой еды, потому что я боюсь руки отравителя. Я болею, потому что моей жене, как оказалось, платит полиция и сам губернатор. Она очень плохая женщина, с которой я должен развестись. Дважды меня незаконно арестовывали, и я должен все это терпеть, потому что мне никто не помогает. Я один в своем доме. За мной следят глаза сквозь крышу и сквозь стены. Меня кормят многими видами опасной пищи, начиная с человечины (мертвой человеческой плоти) и кончая рептилиями, в том числе — крокодилами. Крокодил возьмет свое, он отомстит. По ночам я вижу, как горят его глаза, как он смотрит на меня, а его морда на меня лезет сквозь стены. Скорее помоги мне.

С братским приветом, Чарли Темба.

Рука Марион с зажатым в ней письмом безвольно упала. Какое-то время она сидела молча. Потом она вздохнула. Марион встала, двигаясь почти как сомнамбула, отдала Анне письмо и, аккуратно расправив под собой юбку, снова села, сложила на груди руки. Она обронила, почти мечтательно или же как во сне:

— Анна, я не спала всю ночь. Я не могу вернуться к Ричарду, я не могу.

— А как же дети?

— Да, знаю. Но что ужасно, мне все равно. У нас есть дети потому, что мы любим мужчину. Ну, я так думаю. Ты говоришь, что для тебя это не так, а для меня так. Я ненавижу Ричарда. По-настоящему. Я подозреваю, что, должно быть, ненавидела его многие годы, не зная этого.

Марион медленно встала, продолжая двигаться как сомнамбула. Она обшаривала взглядом комнату в поисках бутылки. На стопке книг стояла маленькая бутылочка виски. Она налила себе полстакана, села, держа в руках стакан, начала из него прихлебывать.

— Так почему бы мне не остаться здесь с Томми? Почему?

— Но, Марион, это дом Молли…

В этот момент на лестнице послышались шаги. К ним поднимался Томми. Анна заметила, как крупно, всем телом, вздрогнула Марион, как она вся подобралась. Она отставила стакан с виски, быстро вытерла рот носовым платком. Она забыла о себе на мысли: «Ах, эти скользкие ступеньки, но я не должна бежать к нему на помощь».

С лестницы доносились звуки твердой слепой поступи. Женщины вышли на лестничную площадку и в нерешительности стояли там, пока не показался Томми, он шел на ощупь, его руки скользили по стенам. Потом он зашел в комнату. Она была ему незнакома, сначала он неуверенно держался за дверной косяк, потом навел жерло темных слепых глаз на центр комнаты, отпустил дверной косяк, пошел вперед.

— Левее, — сказала Марион.

Он выровнялся и пошел левее, сделал на один шаг больше, чем было нужно, ударился коленом о край кровати, резко развернулся, чтобы не упасть, и сел, ударившись еще раз. Теперь он озирался вопросительно.

— Я здесь, — сказала Анна.

— Я здесь, — сказала Марион.

Он обратился к Марион:

— Я думаю, тебе пора начинать готовить ужин. Иначе не успеешь до митинга.

— Сегодня мы идем на большой митинг, — пояснила Анне Марион, весело и виновато. Их взгляды встретились, Марион поморщилась и отвернулась. И в этот момент Анна поняла или, скорее, почувствовала, что, чего бы от нее ни ожидали в смысле того, что она должна была «сказать» Марион и Томми, она уже сказала это. Марион, обращаясь к Томми, заметила: