Большая грудь, широкий зад

Тут открылась дверь, и на пороге возникла Ван Иньчжи собственной персоной со связкой золотистых ключей в руке.

— А вот и я, — презрительно усмехнулась она. — Есть вопросы — выкладывай.

— Убить тебя готов! — собрав всё мужество, выдохнул Цзиньтун.

— Ну герой! — хмыкнула она. — Если тебе хватит смелости убить человека — зауважаю.

Гадливо обойдя грязь на полу, она без тени страха подошла к нему, огрела связкой ключей по голове и понесла:

— Скотина неблагодарная! Он ещё чем-то недоволен, а? Я ему самое роскошное жильё в городе предоставила, стряпуху наняла специально — только руку протяни и рот разевай! Живёшь припеваючи, как царственная особа, чего ещё нужно?

— Мне нужна… свобода… — выдавил из себя Цзиньтун.

Ван Иньчжи на миг застыла, а потом громко расхохоталась.

— Я твоей свободы не ограничиваю, — сурово проговорила она, отсмеявшись. — Проваливай хоть сейчас!

— С какой стати? Салон мой, это ты проваливай!

— Не возьми я бизнес в свои руки, — хмыкнула Ван Иньчжи, — ты давно бы уже обанкротился, даже с сотней салонов. И у тебя ещё хватает совести говорить, что салон твой. Целый год уже кормлю его, не бросаю. Ну а раз тебе нужна свобода, пожалуйста, бери, но здесь сегодня вечером будет другой человек.

— Я — твой законный муж, и если ты задумала выгнать меня, ничего у тебя не выйдет.

— Тебе ли заикаться о том, что ты законный муж, — с грустью сказала Ван Иньчжи. — Ты хоть раз исполнил супружеские обязанности? На что ты годишься?

— Если бы делала, как тебе говорят, очень даже сгодился бы.

— Рожа бесстыжая! — взорвалась Ван Иньчжи. — Что я тебе — шлюха? Думаешь, как захочешь, так и будет? — Лицо её побагровело, уродливые губы злобно затряслись, и она швырнула в него тяжёлую связку ключей, угодив прямо в бровь. Голову пронзила резкая боль, потекло что-то горячее. Дотронулся — на пальце кровь. В фильмах ушу продолжением такой ситуации обычно бывает жестокая драка; в художественной ленте раненый герой бросает фразу, исполненную презрения, а потом в возмущении уходит из дому. «Ну а мне как быть? — размышлял Цзиньтун. — Эта моя сцена с Ван Иньчжи — боевик или нет? Художественная лента с элементами мордобоя или мордобой с художественным уклоном? Х-ха, х-ха, х-ха! Х-ха! Сыплются удары руками и ногами, злодей шаг за шагом отступает, он лишь отбивается, не в силах ответить ударом на удар. Вернуть мир людей на путь истинный, покарать улиньское [246] отребье! Сражённый злодей падает мёртвым, а юный герой вместе с прекрасной девой отправляются бродить по белу свету. «Как ты коварна, однако, — еле сдерживаясь, говорит главный герой, глядя на кровь на руке. — Не думай, что я не могу или не смею кого-то ударить. Я не хочу марать руки твоей мерзкой плотью!» И преспокойно уходит, оставляя деву хныкать и визжать как резаную, и даже не обернувшись…»

Пока Цзиньтун выбирал для себя подходящую роль, в дверь вломились двое здоровяков, один в форме полицейского, другой — в мундире судейского чиновника. И полицейский — а это был Ван Течжи. младший брат Ван Иньчжи, — и судейский — Хуан Сяоцзюнь, муж её младшей сестры, — тут же взяли его в оборот.

— Ну и в чём дело, зятёк? — пихнул его своим бычьим плечом полицейский. — Не по-мужски это — женщину обижать, а?

— Она тебя, своячок, не бросает, — поддал сзади коленом судейский, — а ты, похоже, совсем совесть потерял!

Цзиньтун собрался было что-то сказать в своё оправдание, но получил удар кулаком в живот и, схватившись за него, рухнул на колени; изо рта брызнуло что-то кислое. А судейский своячок, будто демонстрируя приём из тешачжан, [247] рубанул ему ладонью по шее. В прошлом кадровый офицер, он десять лет прослужил в разведке спецназа и наловчился раскалывать кирпичи одним ударом. Рекорд у него был — три красных кирпича. «Спасибо ещё, что пожалел, — мелькнула мысль. — Рубани он со всей силы, голова не отлетела бы, но кости переломал бы точно. Поплачь — заплачешь, может бить не будут. Плач — проявление слабости, просьба о пощаде, а настоящие мужчины пощады не просят». Но они продолжали дубасить его, стоящего на коленях в слезах и соплях.

Ван Иньчжи просто убивалась, будто ей нанесли непоправимый ущерб.

— Будет тебе, сестрёнка, — утешал её судейский. — Не стоит из-за таких, как он, расстраиваться. Разводись, и вся недолга, не трать на него молодость.

— А ты думал, подонок, нас, семью Ван, можно за пояс заткнуть? — подхватил полицейский. — Твою племянницу-мэра сняли, уже идёт расследование. Кончилось времечко, негодяй, когда ты мог помыкать людьми, пользуясь своими связями.

Потом в результате тесного сотрудничества полицейского с судейским Цзиньтуна заставили начисто вылизать ошмётки черепахи, яиц, ростков бамбука и прочее. Рис тоже пришлось собрать по зёрнышку и проглотить. Чуть что — сыпались тумаки. Так он и ползал по ковру, роняя слёзы. «Ну как собака, — горько думал он. — Далее хуже. Собака делает это по своей воле и, значит, с удовольствием. А я подневольно. Не вылижешь — побьют, вылижешь не чисто — опять побьют. Какое тут удовольствие — издевательство одно! Собака языком себе помогает, вот у неё всё запросто и получается. Но у меня-то язык не такой ловкий. Столько сил на всё надо! Так что с какой стороны ни глянь, с собакой мне не тягаться». Особенно он жалел, что вылил этот паршивый суп. Просто возмездие какое-то! Вот уж правду говорит народ: «Долги шестого месяца быстро возвращают», [248] «Что посеешь, то и пожнёшь», «Плотник несёт кангу [249] — заварил кашу, сам и расхлёбывай».

Наконец он вылизал всё как требовали. Полицейский с судейским вытащили его из комнаты, проволокли по тёмному коридору, через ярко освещённый торговый зал и шмякнули на улице возле кучи мусора. Как выражались во время «культурной революции», «выбросили на свалку истории». Жалобно замяукала пара запаршивевших котят. Цзиньтун, извиняясь, кивнул им. «Мы с вами товарищи по несчастью, так что мне не до вас». В голову лез рецепт снадобья от парши, им когда-то пользовала народ матушка. «Кунжутное масло с мёдом, белок яйца и сера. Вроде ещё что-то, но что? Проклятие, не вспомнить. Это всё смешивают и кладут на больное место. Когда масса засыхает, снова накладывают. Корка вместе с ней отваливается, и наступает улучшение. Людям это снадобье очень помогало, наверное и кошкам сгодилось бы. Тоже ведь млекопитающие. К сожалению, помочь вам не могу, — сокрушатся он. — Матушку уже больше полугода не навещал. Уже полгода, как у Ван Иньчжи под домашним арестом». Он представил освещённое окно, пьянящий дух от куста сирени. «Эх, сирень, сирень!»

На солнце расцветаешь, под моросящим дождём издаёшь тонкий аромат. Пахло сиренью в этот день в прошлом году или нет? Тогда Ван Иньчжи, полная печали, ходила взад-вперёд перед витриной. А в этом году в это же время таким опечаленным стал я». Из окна доносился довольный смех её родственничков. «У неё в Далане всё схвачено, куда ни сунься — везде ангелы-хранители, мне с ней не совладать. Да и мне ли пытаться! Я кусок мягкого доуфу, «плакучая ива на берегу реки — один сломает, другой залезет». Нет, не годится, это же стих о чувствах проститутки. А впрочем, почему не годится: ведь про революцию не говорят, что у неё есть начало и конец, так и среди проституток встречаются и мужчины, и женщины. Этот краснорожий молодец, которого Ван Иньчжи прячет в доме, разве не проститутка? Бабьё паршивое. Меня не допускала до себя, а его-то допустит. Ходит вон голая, только бюстгальтер на лисьем меху — будто на груди выросли два огромных гриба-ежевика, «обезьяньи головы». Ведь сумела же создать такую возбуждающую вещь. Мех длинный, огненно-рыжий, бесподобно мягкий. Всласть с этим краснорожим по ночам забавляется, паскуда! Подсобрать бы свидетельств и в суд на неё подать. А то вызвать этого краснорожего на дуэль на опушку соснового леска и драться с ним за своё доброе имя на шпагах или на пистолетах. В одной руке — шпага, в другой — шляпа, а в ней — алые вишни. Ешь их с наслаждением и косточки выплёвываешь, чтобы выказать противнику крайнее презрение».