Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

— …Жизнь устроена пока дьявольски сложно и трудно, порой жестоко… Ты, Антон Силантьевич, обладал даром сквозь эти сложности и трудности видеть и понимать истинные начала жизни с ее извечным светом справедливости, радости и счастья…

Да, жизнь трудная и жестокая, уж она-то знает, снова подумала Наташа. А где эти истинные начала жизни с ее извечным светом справедливости, радости и счастья? Красивые слова, и она даже как-то верит в них. Верит, но не видит этих начал. И не раз задавала она себе остающийся без ответа вопрос: для чего в таком случае живет человек?

А Субботин будто угадал ее мысли и спросил, словно в насмешку:

— Где же эти начала? Многим, очень многим, к сожалению, их не видно. Где они?

Наташа вздрогнула и еще крепче уцепилась за оградку.

— А они — в самом человеке. Они — в каждом человеке. Но многие не понимают этого или долго-долго не могут понять. Что ж, видно, несовершенен пока человеческий мозг. Отсюда и несчастья, и трагедии, отсюда много порой горя…

Слова его падали в пустоту перед Наташей, заполняя ее будто чем-то осязаемым.

— …И когда говорят, что ты, Антон Силантьевич, знал, зачем жил, то это очень просто: ты жил, чтобы помогать жить другим, помогать людям увидеть в себе эти истинные начала жизни…

Наташа качнулась, постояла еще возле оградки и пошла, наклонив голову.

Люди думали, что она плачет, безмолвно расступались перед ней.

Она не помнила, как шла по улице, как очутилась дома. Отец Семена, оказывается, вернулся уже с похорон. Он, сидя на кухне за пустым столом, угрюмо поглядел на вошедшую Наташу. Она быстро прошла к себе. Бабушка Феня что-то спросила у нее, она не ответила, сбросив пальто, легла на кровать.

В самом деле, как все это просто — жить, чтобы помогать другим жить! Как просто… И как трудно понять! А должна бы! Ведь ей помогали жить многие, многие — каждый по-своему. И погибший Антон Силантьевич, и Анна Михайловна, и Марья Фирсовна… Почему, чтобы понять все это, нужно было такое несчастье, такая трагедия? Как трудно и как просто… И какая она глупая была вот только что, когда, слушая Субботина, думала, что верит даже в его красивые слова, но до сих пор не видит истинных справедливых начал в жизни, не видит в ней радости! А ее собственная судьба! А Семен, а ее любовь к нему? Как она забыла об этом? Это разве не начала? И вообще, вообще… Хотя она искала эти начала не в себе. И Субботин только открыл ей, что надо в себе… И все-таки — что такое истинные начала жизни? Которые в самом человеке? Этого она все же до конца еще не понимала. Мысли ее текли все бессвязней и запутанней, перескакивая с одного на другое. И наконец захлестнули ее, как тяжелая волна захлестывает человека в море.

Ей захотелось вдруг опять на воздух, захотелось глотнуть свежей прохлады, немедленно увидеть Семена. Как же это она оставила его одного там, возле могилы? Она накинула пальто, выбежала в кухню, напоролась больно на молчаливые глаза хозяина дома, остановилась.

— Почему вы так всегда на меня смотрите?! — яростно вскрикнула она, заговорив с ним, кажется, впервые.

Но он ничего не ответил, — может, не успел, потому что открылась дверь и вошел Семен. Повязку он снял сегодня, и правая щека его чернела, залеплена была пластырем.

— Что такое здесь? — спросил он, внимательно оглядывая обоих.

— А карусель… — Усы Федора тряслись… — Ни пожрать вовремя, ни отдохнуть. Где мать?

— Ты же знаешь, тетя Лиза еле живая… Я сейчас заходил к ним. — Семен начал раздеваться.

— Карусель, ну карусель! — Федор поднялся из-за стола, половицы под ним тяжко заскрипели.

— Вы что такое говорите? Что говорите?

— Ты гляди-ка, — усмехнулся Савельев, вздернул брови. — Зачирикала, пигалица. — И опять сел к столу.

Это слово «пигалица» даже и не оскорбило ее — так чудовищно было другое.

— Ваш же брат погиб… умер!

— Ну, так что ж теперь делать?

Наташа попятилась от этих слов, беспомощно поглядела на Семена.

Семен держал в руках свою тужурку, будто раздумывая, повесить ее на гвоздь или снова надеть. Повесил и медленно двинулся к отцу. Тот глядел на приближающегося сына с любопытством. И чем ближе подходил сын, тем сильнее прищуривал глаза.

— Извинись сейчас же перед Наташей, — сказал Семен. Голос его был тихий, ровный, но руки затряслись вдруг.

— А на колени перед ней не встать?

— Не будешь? — Семен сжал кулаки.

— Ну? Бить отца собираешься?

— Н-нет. — Семен мотнул головой, обмяк. — Нет… — Он шагнул к порогу, сорвал с гвоздя тужурку. Торопливо надел ее, схватил Наташу за руку, потащил к двери, шагнул за порог.

Скатываясь за Шантару, по-прежнему ярко горело солнце в прозрачном небе. На белый снег улицы ложились резкие черные тени. Возле дома стояли Ганка с Димкой. Димка что-то говорил, а девчонка заливисто хохотала. Увидев Семена с Наташей, она умолкла, скользнула за угол, утащила Димку.

Выйдя, почти выбежав на улицу, Семен остановился. Воздуху ему вроде бы не хватало, он жадно и шумно дышал. Всегда мягкий, спокойный, сейчас он был непохож на самого себя — лицо сделалось каким-то угловатым, скулы резко выделялись. Светлые глаза, в которых вечно светился задумчивый огонек, горели враждебно и жестоко.

— Ладно… Мать — поймет, все поймет, — сказал он непонятно. — Идем.

— Куда?

— Не знаю. Пойдем. — И крупно зашагал.

Минут через пятнадцать они остановились у заваленной по самую крышу снегом мазаной избенки, чем-то знакомой Наташе. Семен стукнул в дощатую дверь.

— Кто там? Счас, счас… — послышался старушечий голос. Голос Наташа сразу узнала, поняла, куда они пришли. Неизвестно только зачем.

Еще через минуту Наташа стояла посреди довольно просторной комнаты, а старая Акулина-бобылиха суетилась вокруг нее, костлявыми руками помогала расстегнуть ей пуговицы и быстро сыпала скрипучим голосом:

— Господи! А я думаю — кого бог приблудил ко мне?! Радость-то! Что ж, думаю, она не заходит ко мне когда? Слыхала, как же, будто у Савельевых ты, — Маньша Огородникова сказывала… Маньша-то, ах ты господи, в компанию каку попала! Не хотела, грит, а попала. Плачет все… Судить тех собираются, и ее, грит, требуют как свидетельшу. А она грит — засудят и ее, краденое Макарка ваш хоронил у нее, — повернулась старуха к Семену. — Никто, грит, не знает того, да сама скажу. Не говори, толкую ей…

— У Макара фамилия Кафтанов, бабушка, — сказал Семен. — А мы Савельевы.

— Ну да, ну да, — закивала старуха. — Известно… Прибрал бы уж господь, что ли, где его, горемыку-осколок! А она, значит, твердит свое — скажу да скажу… Вот гости у меня дорогие! А я хвораю все, Наташенька, выползти даже на улицу не могу. Чайку, что ли, вам? Самовар я счас.

— А мы не в гости, бабушка. Мы на постой к тебе. Примешь? — спросил Семен.

— Как так? — не поняла старуха. — А-а, обженились, что ль?

— Нет… Просто я ушел из дома.

— Как?! — воскликнула теперь и Наташа.

— Так… Не могу я больше там. И тебя не могу оставить. — Он взял ее за худые плечи, поглядел в глаза.

— Погоди, Сема, как же… Что подумают? Ничего не понимаю…

— Может, и я не понимаю. Только так надо. Матери я сейчас пойду скажу, вещи кое-какие принесу. Так пускаешь, что ли, бабушка? Мы платить будем.

— Какая плата? Мне не так тоскливо будет, вот и вся плата. — Она поморгала бессильными, красноватыми веками. — Толь чудно маленько — друг дружке-то кто вы?

— В этом мы до утра разберемся, — сказал Семен.

Не одну Наташу после смерти Антона Савельева занимали мучительные вопросы о смысле жизни и человеческого бытия.

Со дня похорон прошло несколько недель. Буранов и вьюг за это время не случалось, однако часто шли тихие, густые снегопады, землю вокруг сквера Павших бойцов революции и в самом сквере, плотно утоптанную во время похорон тысячами ног, снова завалило мягкими сугробами.