Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

— Думаете? — безучастно взглянув на него, спрашивает Рейсек.

Портной судорожно кашляет, Чепек понимает, что означает этот кашель. Портной пытается заглушить опасный разговор.

— Лето, говорят, жаркое будет — по столетнему календарю, — поясняет Чепек серьезно и стучит пальцем по отрезу. — Камвольная шерсть!

— Ага!

— Что вы изволили сказать?

— Ничего. Я только сказал — ага!

— Ага! Один тоже недавно сказал «ага», и для него это плохо кончилось. А ведь был малый не промах. Да-а-а, сегодня лучше…

— Доморощенный Швейк.

— Вот как? А что, собственно, вы имеете против Швейка?

— Болван, — отвечает Рейсек. — Опасный. Многие сейчас швейкуют. Шутят. Национальная болезнь. Можешь думать что тебе угодно, черт подери, но глупости брось. Начнет как Швейк, а кончит как саботажник, как подрывной элемент, на виселице. Жаль мне чешские головы, ей-богу!

— Конечно, — соглашается Чепек, — очень жаль…

— Вы, уважаемый, желаете две пуговки или одну? — вмешивается портной, отирая потный лоб.

— Одну! — отрезает заказчик и продолжает: — Война! Ужасно! Кто знает, чем все это кончится…

— Что? Война? — удивляется Чепек. — Абсолютно ясно! Газеты пишут…

— Конечно! Но ведь нужно соображать, соображать нужно, — распаляется от собственных слов заказчик. — Наши не желают оценить, что им не надо валяться в окопах! Руки у них чешутся… Не ценят, что могут спокойно жить…

— Я бы сказал, что они недостаточно благодарны за то покровительство, что нам оказывает Германия.

Рейсек на мгновение умолкает и, вперив в Чепека задумчивый пристальный взгляд, пожимает плечами.

— Естественно, национальные чувства. Я, конечно, их разделяю — пожалуйста! Но ты смотри на вещи трезво! Реалистически. Им некогда с нами возиться, у них и так дел по горло! Стенку лбом не прошибешь!

— Святые слова, — страстно подхватывает Чепек.

— В конце концов, ни одно государство не станет терпеть анархии. Представьте, нашелся и такой, что спрятал в спинке кровати винтовку… Винтовка старая, наверное, еще времен Тридцатилетней войны. Хлам. Вообще не стреляет. И они хотят идти против танков и самолетов. Сумасшедшие! А находятся и такие, — добавляет он, помолчав, — которые скрывают у себя непрописанных. И даже жидов! Вы понимаете? А потом их… потом… а ты ума не приложишь, как таких безумцев, мечтателей, фантазеров предостеречь.

Глаза его бегают с предмета на предмет и останавливаются на дверях, ведущих в комнатенку. Скользят по лицам присутствующих. Он выжидает. Ну?

— Как тот, наверху, — не выдерживает опять неугомонный Чепек.

— Кто?

— Тот, с чердака. Сегодня его увели.

— Большевик.

— Серьезно? Откуда вам известно?

— Это знают все. Такой старый дом…

Тут вмешался вконец измученный портной.

— Когда уважаемый желает… получить костюмчик?..

— Как можно скорей, хозяин! Через неделю можно? Отлично! На примерку приду через три дня. Договорились.

И он вразвалку, как старый медведь, направляется к выходу, вытирая затылок пестрым платком и криво усмехаясь.

— Отлично поболтали, правда? Ну, до скорого.

И вдруг Рейсек быстро поворачивается на каблуках. Тут происходит неожиданное: он шагает к двери, что ведет в комнату Павла.

Прежде чем кто-либо успел опомниться, Рейсек схватился за ручку, нажал ее.

Никто не тронулся с места. Только Павел. Он поднялся, бледный как полотно. Никто не заметил этого. Нащупал за спиной большие портновские ножницы, сжал их в кулаке так, что побелели суставы. Сейчас! Он, сузив глаза, следил за рукой на дверной ручке. Птица! Рука опять нажала на дверь. Ударить! Наброситься сзади, всадить изо всех сил ножницы под ребра, резать, рубить эту руку! Тело напружинилось для бешеного прыжка.

Отошел!

Павел вздохнул.

Ручка не поддалась. Рейсек обернулся, виновато улыбаясь, перебегая испытующим взглядом с одного на другого, смущенно пожал плечами.

— Выход здесь, извольте вот сюда, — учтиво пролепетал портной.

— Ах, да! Черт возьми! Перепутал двери. Это от жары! Жара!

Он вышел. В мастерской воцарилась гробовая тишина. Молчание. Духота.

Подмастерье опомнился первым. Его лицо приняло обычное язвительное выражение.

— Вот видишь, — кивнул он на двери, — вот у тебя и новый заказчик.

Портной уткнулся в блокнот, будто его интересует только мерка. Он вертится, передергивает плечами.

— Что? Воротничок жмет?

— Ну… ну… эхм… хм…

— И ты будешь шить ему это барахло? — налетает на него без долгих предисловий подмастерье и с отвращением стучит пальцем по материалу.

Обороняясь, портной разводит руками:

— Ну что я? Что опять — я? Сошью, не сошью! Голову надо иметь на плечах, а ты все со своими разговорчиками. Это тебе не в карты играть.

— Ах, вот оно что! Пускай хоть человечью кожу несет, а ты будешь шить ему пиджак на двух пуговках?!

— Ты что, рехнулся? — лепечет, едва дыша, мастер. Чепек остается Чепеком. — Да это была бы провокация, если б…

— Значит, сошьешь?

— Пойми же ты бога ради! Что мне делать?

— Накласть в штаны! Тебе лучше знать! Ты здесь хозяин. Пусть они жиреют за счет нашего «благоразумия»? Эх, ты! Одно слово — ремесленничек!

Но обычная перебранка не началась, ее остановил звук упавших на стол портновских ножниц.

«Это был лишь сон», — думал Павел с облегчением. Действительность, живая и теплая, здесь, возле него. К ней можно прикоснуться. Протяни руку, погрузи пальцы в ее волосы, потрогай ресницы, дотронься до губ, коснись их своими губами.

Он спасся от страшного сна, вернулся к самому себе. Но что-то осталось. Все события дня видоизменяются, превращаясь в безумные символы. Неясные предостережения из неизвестности. Кажется, ты в западне. Она не видна, но ясно ощутима.

— Ты спишь?

— Нет.

Павел повернул голову, взглянул на небо. Оно безмолвно и не манит к полету. Звезды по законам вселенной сгруппировались в созвездия, он может их все назвать по именам, они холодно мерцают, неизменные, равнодушные, немые. К чему они, эти звезды!

— Что с ним сделают? — послышалось из тьмы.

Павел поднялся на локтях.

— Ты видела?

— Да. Его тащили под окнами. Один из тех остановился и закурил. Он был бледный, тощий, может быть, больной; на правой руке перчатка, наверное, там у него рана.

— Он видел тебя?

— Нет. Я спряталась за одеялом.

— Хорошо, — кивнул Павел. — Правильно сделала.

— Кто это был?

— Откуда я знаю.

— Нет, тот, которого увели.

— Ах, этот! Художник из мансарды. Ты его знаешь — это он играл на гитаре.

— Такие печальные песенки.

— Когда-то он певал и другие. Говорят, от него ушла жена. Не знаю. Ничего я не знаю. Всякое болтают.

— Почему его забрали?

— В доме говорят — коммунист…

— А за что их преследуют?

— Наверное, за то, что и в России коммунисты.

— Они борются против немцев. Но больше я об этом ничего не знаю. Никогда не интересовался.

— Русские их в конце концов разобьют? Как ты думаешь?

— Уверен. Обязательно разобьют! Но когда это будет?

— А за что они преследуют нас?

— Потому что они звери. Выдумали расовую теорию. Как в средневековье. Тогда выдумали гетто.

— Но ведь сейчас не средневековье. Сейчас двадцатый век.

Павел горько усмехнулся.

— Правда. Двадцатый. Но мы живем в удивительное время. Мне это не приходило в голову, пока я не встретил тебя. Встретил — и сразу прозрел. Их протекторат — это ловушка, понимаешь?

Он умолк, лег навзничь. Нашел в темноте Эстер и прижал к себе. Гладил по волосам, пропускал непослушные пряди между пальцами, пытаясь сосредоточить свои мысли только на ней. Не получалось.

— Павел… — проговорила девушка тихо.

— Что?

— А что происходит там, снаружи?

Вопрос прозвучал как-то особенно умоляюще. Павел забеспокоился. Выпрямился, протянул руку и включил лампу. Стало светло. Он повернулся к ней с нарочито равнодушным лицом.