ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Здоровые дети развивают свое воображение совместными играми. Я не был здоровым ребенком. Мое воображение развивали главным образом одинокие фантазии, основанные на фильмах, картинах и книгах. Оттуда я черпал иногда ощущение, что моя жизнь будет исполнена чудес, внушенное нередко сексуальными эпизодами в книгах, причем не всегда лучшими. Я чувствовал это, когда читал в «1984», как Уинстон в коридоре Министерства правды помогает споткнувшейся девушке, которую ненавидит, а затем обнаруживает подсунутую ею записку со словами: «Я тебя люблю»; или как Дэвид Копперфильд набирается храбрости сделать предложение Агнес и слышит в ответ, что она всегда его любила. Также в «Пер Гюнте», когда матушка Осе и невеста Сольвейг спасают его от Большого Бойга — звонят в церковные колокола, и огромное облако, охватившее Пер Гюнта, рассеивается со словами: «Он для нас слишком силен — за ним стоят женщины». Я чувствовал это и в кульминационном эпизоде «Портрета художника в юности», когда Стивен Дедал видит юную босоногую девушку, которая гребет на мелководье; она отзывается на его восхищенный взгляд, и он, с выразительным «О боже!», поворачивается и идет к закату, зная, что станет художником, то есть жрецом самого высокого разряда. И в «Из первых рук» Джойса Кэри: Галли Джимсона, получившего смертельную рану при уничтожении его стенной росписи, уносят в госпиталь, а он смеется, зная, что работал над своим лучшим произведением до самого конца. Роман Джойса Кэри привел меня к книгам У. Блейка; Галли Джимсон постоянно его цитирует. В Митчелловской библиотеке в Глазго имелись факсимиле и оригиналы — и стихи, и рисунки, и проза Блейка, удивительно верные и красивые, понравились мне тогда и нравятся сейчас.

Изящная непринужденность нагих фигур ощущалась как освобождение. Освобождением веяло и от слегка извращенных фигур Обри Бердсли, в замысловатых одеждах. Если это звучит слишком высокопарно, признаюсь, что лет в двенадцать-тринадцать ужасно увлекался яркими американскими комиксами, которые впервые появились в Британии в конце сороковых годов. Их женские персонажи — Чудо-Женшина, Шина Королева Джунглей и другие — телосложением и лицами походили на шикарных кинозвезд того времени, но одеты были куда откровенней; а поскольку изображение нормального секса подпадало под запрет тогдашней американской морали, заменой служили приключения, в ходе которых героинь пленяли или обращали в рабство. В таких фантазиях я, при моей сексуальной робости, как раз и нуждался.

ВОПРОС.Вы обильно информируете о прочитанных книгах; не свидетельствует ли это о полном отсутствии интереса к жизни вокруг?

ОТВЕТ.Не интереса, а ожидания. Если вы решили, что у меня вовсе не было друзей, значит, я ввел вас в заблуждение. Приятелей у меня было несколько; главный из них тот, кого я в романе назвал Коултером. Вдвоем мы совершали прогулки, беседуя на ходу, иногда ездили на велосипедах. Однако я не мог участвовать в играх, которые он любил (носиться сломя голову, смотреть футбольные матчи), а также проводить вечера в «Деннистаун-палэ». Рассказы о его похождениях в обществе зачаровывали меня не меньше, чем прочитанные книги. Мое умение общаться сводилось к беседам тет-а-тет и выступлениям в школьном литературно-дискуссионном клубе — навыкам Адольфа Гитлера. Мне хотелось в чем-нибудь участвовать, хотелось, чтобы меня с нетерпением ждали, радовались моему приходу — особенно привлекательные девушки. Но ничего подобного в моей жизни не случалось до 1952 года, когда я, через несколько месяцев после смерти матери, поступил в Школу искусств в Глазго. Все это я описал в «Ланарке» — так, как запомнил. Память — это процесс редактирования: одни эпизоды раздуваются, другие стираются, события выстраиваются в более стройном порядке, хотя никто этого за собой не замечает. Я вот не замечаю.

ВОПРОС.Итак, насколько автобиографичен «Ланарк»?

ОТВЕТ.Первая половина раздела, посвященного Toy, очень похожа на мою жизнь до семнадцати с половиной лет, хотя, как я объяснял, гораздо более трагична. Также существовал и хостел для рабочих военного завода, которым управлял мой отец приблизительно с 1941 по 1944 год, — в Уэзерби, Йоркшир. Я переместил его в горы на запад Шотландии, чтобы сохранить некоторое национальное единство и внести намек на кальвинистское прошлое Шотландии, хотя священник церкви независимого меньшинства — чисто вымышленный персонаж. Подобного я никогда не встречал. Вторая половина книги о Toy правдива в том, что касается друзей, которых я завел в художественной школе, и отчасти отношений с ее персоналом, поскольку, будучи там, я заполнял тетрадь записями для своего «Портрета художника в юности, проведенной в Глазго». Но, в отличие от портрета, нарисованного Джеймсом Джойсом, своему художнику я готовил трагический конец.

ВОПРОС.Почему?

ОТВЕТ.В Шотландии 1950-х годов молодой художник, занимайся он станковой живописью или монументальным искусством, не мог заработать себе на жизнь. Почти все учащиеся художественной школы пошли в преподаватели, за исключением немногих, подавшихся в промышленность или рекламу, а также в домашнее хозяйство. Полагаю, сам я выжил бы благодаря какому-нибудь подобному компромиссу, но Toy я не собирался такого позволять. Оттого-то я и наделил его большей суровостью и прямолинейностью. Его неспособность нравиться женщинам и сексуальная неудовлетворенность также должны были подтолкнуть его к безумию. Кстати, эпизод с проституткой полностью вымышлен. Как мне подумалось, нечто подобное, вероятно, произошло бы, если бы я связался с проституткой. Потому я и не связывался. В 1954 году я настолько поверил в историю о Toy, что не пошел, как большинство студентов художественной школы, на летние заработки, а получил у отца разрешение остаться дома и писать. Наскоро заполнив тетради идеями и описаниями, я уверился, что на окончание романа уйдет два с половиной месяца. К концу этого срока я написал нынешнюю 12-ю главу, «Война начинается», и галлюцинаторный эпизод, заключающий 29-ю главу — «Выход». Я обнаружил, что склоняюсь не к стремительному взволнованному голосу дневника, а к голосу спокойному и нейтральному, какому читатель поверит. Читаю я совершенно другим голосом. И чтобы не отступать от своего замысла, пришлось все время пересматривать написанное.

ВОПРОС.Откуда взялся «Ланарк»?

ОТВЕТ.Из Франца Кафки. К тому времени я успел прочитать «Процесс», «Замок» и «Америку», а также предисловие Эдвина Мьюира с объяснением, что эти книги являются не чем иным, как современным вариантом «Пути паломника». Города в них очень напоминали Глазго 1950-х, старинный промышленный центр с тяжелым от дыма серым небом; часто оно покоилось, как крышка, на северных и южных грядах холмов, не давая ночью видеть звезды. Я воображал себе приезжего, который, наведя справки, убеждается постепенно, что попал в ад. Я делал заметки для этой книги. Описывал, как приезжий прибывает в темный город на поезде, где он единственный пассажир. Но роман о Toy необходимо закончить, думал я.

Однажды я обнаружил в деннистаунской публичной библиотеке «Английский эпос, его историю и предысторию» Тилльярда; описывать ее детально не стану, но вот урок, который я извлек из нее. Эпический жанр включает в себя как поэзию, так и прозу и может объединять в себе все другие жанры, будучи убедительным сообщением о том, как ведут себя люди в обычных или необычных обстоятельствах дома, в политике, в легенде, в сказке. Если уж браться за перо, решил я, то только ради эпоса, и подкрепили этот вывод воспоминания о том, какое удовольствие я получал от произведений смешанного жанра: детских рождественских спектаклей, фильма «Волшебник страны Оз», сказок Андерсена, «Пальмового пьянаря» Амоса Тутуолы, «Признаний оправданного грешника» Хогга, «Пер Гюнта» Ибсена, «Детей воды» Кингсли. «Фауста» Гёте, «Моби Дика», «Приключений черной девушки в поисках Бога» Шоу, классических мифов и отдельных библейских книг. Все они содержали смесь событий повседневных и сверхъестественных.