Земля под ее ногами

Деньги поделили. Часть пошла на благотворительные проекты итальянской общины в Манхэттене, Бруклине и Бронксе, а все остальное досталось тем самым родственникам, которые отравили юные годы Миры. Счастливые наследники и пальцем не шевельнули, чтобы помочь своей обделенной родственнице, а на похоронах отца они даже демонстрировали ей свое презрение, будто для того, чтобы она поняла: забудь о нас, милая, не звони, не пиши, ты сама по себе. Мира приняла вызов. После неудачных попыток пробиться в журналистику, даже самого низкого пошиба, она стала петь за ужин в сомнительных барах. Она брала с собой маленькую дочку в переносной колыбели, прятала ее за сценой, или под пианино, или в туалете, или еще где-нибудь, моля бога, чтобы та не проснулась во время выступления, и подкупала мойщиков посуды и официанток на тот случай, если это все-таки случится.

Девочке сейчас чуть больше года. Ее зовут Тара, что на «хаг-ми» значит «звезда».

Пока я знакомлюсь с содержимым папки, Ормус, прихрамывая, отправляется в туалет и явно там задерживается. Мне бы нужно было вмешаться, но я не знаю как, по крайней мере пока не знаю. К тому же я занят чтением. И не знаю, где туалет.

Легко понять, откуда взялся этот интерес Миры Челано к Вине. Несмотря на все их различия — разное этническое происхождение, разные возможности и социальная принадлежность, — у нее все же очень много общего с ее идолом: она тоже полукровка, тоже рано осиротела, в детстве была лишена родительской любви, и в ней такое же глубокое, характерное для изгоя, чувство отверженности. Такое же ощущение, что находишься за пределами круга, но какая-то мощная центростремительная сила тянет тебя в середину, в эпицентр действия. И Мира тоже без гроша в кармане, совсем как Вина в начале пути.

И конечно, голос, так долго таившийся. Может быть, у нее, как и у Вины, были свои потаенные места, где она пела. Свой Джефферсон-Лик, где-нибудь в парке.

Я очень живо могу себе представить, что, когда она начала петь, в тот ее единственный семестр в Колумбийском университете, ее тотчас же окружили восторженные поклонники, говорившие ей, что она — новая Вина Апсара и даже лучше, убеждавшие сделать пробные записи, забыть про журналистику и устремиться к звездам. Но потом вдруг она оказалась на мели, бывшие рядом с нею в беззаботное время университетские друзья забыли о ней, а промоушен, продюсеры и звездный статус были где-то очень далеко. Двойники же Вины процветали. Поэтому, как она потом рассказывала мне, если я не могу быть новой Виной, я буду старой. Так я решила. Я повесила твою фотографию — ту, где Вина снята во время землетрясения, — на стену в своей комнате и решила: о'кей, отныне я — это она.

Ормус, вернувшийся из туалета, выглядел одновременно и лучше, и хуже.

— У меня есть и другие записи, — говорит он и начинает нажимать на кнопки.

Вот Мира Челано со спящим ребенком, — подглядывающая за нею встроенная высоко в углу камера передает изображение на три сотни экранов. Она в крохотной полутемной гримерной, одетая в тонкий халатик-кимоно, собирается снимать грим. Когда она сдергивает рыжий парик и надетую под ним сетку для волос, я не могу сдержать возгласа удивления: темные волосы до пояса рассыпаются по спине. Тряхнув головой, она берет расческу, наклоняется вперед, так что волосы закрывают лицо и свисают до пола, и расчесывает спутанные пряди. Затем, сев перед зеркалом, она принимается за лицо. И снова я потрясен: темный цвет ее лица остается на салфетках. Эта девушка меняет цвет кожи, чтобы быть похожей на Вину, найдя свой способ преодолеть взрывоопасный цветной барьер. Натуральный цвет ее кожи — хотя качество записи не позволяет сказать это с полной уверенностью — светло-оливковый.

Она закончила. Теперь в зеркале отражается красивая, хоть и несколько измученная, молодая девушка, на вид скорее латиноамериканка, чем индианка, молодая мать-одиночка, которая борется за жизнь в этом жестоком городе, и на самом-то деле вовсе не похожая на свой талончик на бесплатный ужин — на бесплодную Вину, миссис Ормус Кама, мою умершую любовь. Осознание этого напоминает пробуждение ото сна.

— Тебе не следовало этого делать, — говорю я Ормусу, пытаясь прикинуть количество людей, которым нужно было заплатить, чтобы позволить себе этот вуайеризм. — Это нехорошо, — добавляю я.

— Посмотри, — шепчет он; мои угрызения совести его не занимают.

На мониторах Мира Челано снимает кимоно. Под ним — нагое тело — тело Вины. Эта Вина более светлокожая, но все равно это она, до мелочей: размер и форма ее груди, упругая окружность бедер, несравненная Винина задница — полная, упругая, густая поросль на лобке, не знающая бритвы. Стоя позади Ормуса, я до боли прикусываю кулак. Если бы я позволил себе вздох изумления, мой секрет был бы раскрыт, а сейчас, как никогда, я хочу сохранить его в тайне: «Сейчас, когда она вернулась, — посещает меня сумасшедшая мысль. — Когда она восстала из могилы».

Ормус снова нажимает на кнопки. Вот Мира Челано идет домой, толкая перед собой маленькую коляску с Тарой. С замиранием сердца я узнаю Бауэри [352], Купер-Юнион [353], собор Святого Марка. Эта девушка живет совсем рядом со мной. Она машет рукой слоняющимся по улице продавцам наркотиков, поднимает коляску на несколько ступенек, отпирает дверь. Входя, она что-то кричит, но качество звука очень плохое, я не могу разобрать слов.

— О'кей, подожди немного, — бормочет Ормус, и я понимаю, что произнес это вслух.

Следующие тридцать секунд он творит чудо аудиоинженерии, отделяя ее голос, вычищая фон, компенсируя неизбежные при таких манипуляциях искажения звука.

— О'кей, вот, — шепчет он. — Так хорошо.

Эй, я дома! Дома-а! Эй!

Если там мужчина, думаю я, если она зовет любовника, а не пару подружек, то, возможно, мне придется его убить.

— Ты понял, что она нам говорит? — спрашивает Ормус, останавливая кадр: он поймал Миру Челано в ловушку — на пороге дома, посреди эй. — Она говорит, что вернулась. Она говорит: привет, милый, я дома.

— Это безумие, — я снова возвращаюсь к реальности. — Ормус, ты должен прекратить это. Похоже, будто ты ее преследуешь. Да ты и вправду ее преследуешь.

— У нашей пресвятой девы есть преследователь, который говорит то же самое, — рассеянно бормочет он. — Можешь в это поверить? Этот парень является к ее дому каждый вечер и звонит в домофон, словно муженек, отработавший с девяти до пяти, наконец-то пришел домой. Привет, милая, я дома.

— Да-а, — отвечаю я, вытирая со лба холодный пот, — я могу в это поверить, и на сей раз этот чокнутый — ты.

Он снова упрямо нажимает на кнопки. Теперь Мира Челано у себя в комнате — третий этаж, без лифта, вход с улицы, — свет включен, но шторы на окнах не задернуты. Она ходит туда-сюда в кремового цвета комбинации, надетой на бюстгальтер для кормящих матерей, кому-то звонит, жует что-то — явно не конфеты и не чипсы, — запивая из бутылки, но это не «Эвиан» и не «Пеллегрино», потом плюхается на постель — у нее медная кровать! — щелкает пультом, смотрит баскетбол, а может, просто глазеет на звезды, танцует в лунном свете, мечтает, пока Тара, эта крошечная звезда у нее на руках, с довольным видом сосет грудь. Если бы Мира все еще не кормила, думаю я, грудь у нее не была бы такой же большой, как у Вины. Ей пришлось бы подкладывать вату в бюстье, чтобы добиться сходства. С другой стороны, Вина тоже любила смотреть спортивные передачи, особенно баскетбол, этим они похожи. Вина могла отличить Мэджика от Карима и Берда, а когда появился новый парень, она предложила мне — то ли в шутку, то ли всерьез: «Давайте все переедем в Чикаго, чтобы ходить смотреть на Майка».

И вдруг я понимаю: в этой комнате нет мужчины. Что меня безмерно радует.

И еще: я думаю об этой женщине, словно она моя любовница.