Избранное

Эдвард (у своего дерева). Железы сладострастия и железы раздражения расположены рядом. При очень большом возбуждении они начинают взаимодействовать. Мне кажется, наш друг становится назойливым. (Медленно возвращается в свой угол.) Его обуревают несколько страстей одновременно. Таким людям трудно жить.

Наступает относительное спокойствие. Только что все в волнении расхаживали по террасе, а сейчас как будто каждый нашел себе место: Эдвард на диване, Элена теперь уже на другом стуле, Паул уселся в один из шезлонгов.

Паул. Если бы я не был уверен, что нахожусь в Испании, я бы рискнул заявить, что здесь дует. (Поеживается.)

Эдена. Здесь иногда налетает ветер с гор.

Паул. Недаром я хотел взять с собой пуловер.

Элена. Если этот ветер несколько дней не утихает, местные жители начинают волноваться. А этот порывистый ветер иной раз не прекращается неделями. И тогда среди местных начинаются стычки и драки в кабачках. А то кто-нибудь поднимается на горное пастбище и начинает вымещать зло на скотине — колотит бедную овцу или осла, пинает ногами.

Паул. Причиной, видимо, служит их пища. Слишком много здесь едят зеленого горошка. Это вредно.

Элена. Обычно в феврале, на исходе зимы, здешние жители чувствуют себя скверно. А если еще и ветер подолгу не стихает, некоторые просто не выдерживают, лезут в петлю.

Эдвард. В прошлом году восемь человек покончило с собой, в позапрошлом — шестеро.

Паул (вздыхает). Да, примитивный народец.

Длинная пауза. Слышен вой ветра.

Элена (смотрит на Эдварда). Как тихо он сидит. Просто плакать хочется.

Паул. Земля здесь, наверно, стоит шесть-семь франков. А за гектар выходит семьдесят тысяч. Но что с ней делать?

Элена. Он так похудел за эти две недели!

Паул. Я даю ему шесть месяцев. Не больше. Если, конечно…

Элена. Если, конечно, он не натворит чего-нибудь ужасного за это время. (Эдварду.) Эдвард, хочешь еще лимонного сока?

Эдвард. Нет.

Паул (смотрит на Элену). Красивая. Но вот вечный вопрос: что делать с этой красотой? К тому же эти двое связаны какой-то тайной. Скорее всего, это первая любовь. Она остается в сердце навсегда. Хотя это и неблагоразумно.

Слышатся звуки оркестра, сначала звучит вальс, потом танго.

Элена. Мы с ним станцевали три танго, ча-ча-ча и медленный фокстрот. И хотя оба были в костюмах и улыбались друг другу, словно незнакомые, он оставался прежним. Он всегда оставался прежним: в моем доме, в моей комнате, в моей кухне. Я должна была уйти от него, потому что это становилось невыносимо.

Эдвард. Я никогда прежде не видел того моряка. Как это было…

Элена. А тот мальчик был невероятно дерзок. Но на маскараде все ведь возможно и все разрешено. Он тыкал мне пальцем в грудь и говорил: «Почему ты все время танцуешь с этим длинным слизняком в белом парике?» А у меня, клянусь тебе, Эдвард, так и вертелось на языке: «Потому что это мой муж, грубиян ты этакий». Но я этого не сказала. Нет…

Паул. Как странно они устроены, эти женщины, их никогда не поймешь.

Элена. Я думала тогда: мне скоро тридцать два. Хотя Аве Гарднер уже тридцать шесть, а Лане Тернер сорок. За всю свою жизнь я знала только одного мужчину. Мне скоро сорок, и я уже никогда никого не узнаю.

Эдвард. Я боялся посмотреть ей в лицо и слышал только одно: «Я так хотела, я так хотела». Мы затерялись среди танцующих, а потом, когда вышли на улицу, она взяла меня под руку.

Элена. Когда мы вернулись в зал, моряк держал меня за руку. Так, словно я принадлежала ему. Навсегда. (Пожимает плечами.)

Паул. Кажется, среди людей из общества больше рогоносцев, чем среди рабочих. Впрочем, ничего удивительного. Чем им еще заниматься?

Эдвард. Для большинства людей этот эпизод не более чем житейская мелочь. Такие неприятные случаи тут же забываются: подумаешь, скандал на службе, триппер или налоговая повестка. Но это не для меня! Да, гордиться нечем. Я просто не могу этого вынести. (Пытается улыбнуться, но улыбка застывает на губах.) Разбей ребенку голову об стену, перережь горло своей матери — все что угодно, только не это. (Повышает голос.) Ну кто мы такие? Мухи, сидящие друг на друге, все равно какая на какой? (Кричит.) Я так не могу!

Элена. Он не хочет этого забыть и не хочет, чтобы я забыла. Он отравляет нам обоим жизнь. Глупо! (Эдварду.) Дорогой Эдвард…

Паул. Ну, если она примется еще и заигрывать с ним при мне… ох, я вас умоляю…

Элена. Эдвард… Бледнолицый очкастый истукан! Думаешь, ты из камня? Но ведь камень не способен переживать, мой дорогой! Я же вижу тебя насквозь, Эдвард. Ты хочешь что-то сказать. Я чувствую, тебя переполняют мысли. (С раздражением отворачивается от него. Паулу.) Можно поверить, что я восемь лет была его женой?

Паул. Ничего удивительного. Противоположности нередко сходятся. Как ключик и замочек. Брюзга, вечно жующий свою жвачку, а рядом — благоухающий цветок, во всей своей чарующей невинности. Он не видит дальше собственного носа, она — женщина до мозга костей, женщина в полном смысле слова.

Эдвард. Сколько?

Паул. Что «сколько»?

Эдвард (нетерпеливо). Сколько смыслов имеет слово «женщина»?

Паул (неуверенно). Много.

Эдвард. Один. Один-единственный. И то с натяжкой. Женщина. Сто раз подряд произнеси это слово, как следует поверти и покрути его — что останется?

Паул. Что он такое говорит?

Эдвард. Ну, повторяй вместе со мной. Или боишься? Женщина, женщина, женщина, женщина, женщина, женщина, женщина, женщина… Вот и нет слова, чувствуешь? (Вновь с пафосом декламирует.) Ну и что осталось? Что осталось от молочной шеи, высокой груди, от стройных бедер — от прекрасной женщины? Нет ее больше.

Паул. Да он чокнутый.

Эдвард. Хорошо. Начнем сначала. Чокнутый, чокнутый, чокнутый, чокнутый и так далее. Повторяй целый день, неделю, годы.

Паул вопросительно смотрит на Элену, недоуменно подняв брови.

Счастливый ты человек. Хватаешься за слова, принимаешь их всерьез, привязываешь одно к другому. И все прекрасно. Что может быть лучше: факты, которые не существуют, принимать за слова, которые тоже не существуют, потому что слова звучат красивее и, главное, безопаснее, потому что их можно легко менять.

Паул (Элене). Он что, занимается этим целые дни? Просто не представляю себе эту его фирму детского питания. (Эдварду.) В министерстве, где я работаю, слово — оно и означает слово. Во всех возможных смыслах. И оно никогда не исчезает. Иначе к чему мы придем?

Элена. Но если слова так легко исчезают, дорогой Эдвард, тогда… тогда и то, что я тебе сказала: «Я так хотела, я так хотела, я так хотела» — тоже ведь перестает существовать.

Эдвард (яростно). Нет! Эти слова не исчезают!

Паул (с усмешкой). Так я и думал!

Элена. Ты мерзкий, упрямый, твердокаменный осел! Я утверждаю, что эти слова перестают существовать так же, как и все остальные. (Пауза.) Ну чего ты от меня хочешь? Чего? Скоро тебе невозможно будет показаться нормальным людям на глаза, понимаешь? У тебя такой вид, будто ты болен раком желудка и к тому же отравляешь себя желчью воспоминаний, находя в этом какое-то странное удовольствие.

Эдвард встает и быстрым, решительным шагом направляется к дереву.

Элена (идет наперерез, преграждая ему путь). Ну? Может, ударишь меня? Пнешь ногой? Чтобы наказать. Ну, бей! Ну же, прошу тебя. Умоляю!

Паул. Осторожно! Чего доброго, он и в самом деле тебя ударит, не приведи господь. (Элене.) Хотя ты вроде сама попросила.

Элена (отталкивает Паула). Не лезь в наши дела! (Растерянно оглядывается по сторонам. Потом, то ли чтобы как-нибудь объяснить свое смятение, то ли действительно что-то увидев, визжит.) Жук! Жук!

Паул. Где?

Элена (указывая на диван в углу). Там.

Паул явно боится жуков, Эдвард тоже. Они вместе подходят к дивану.