Принцип Полины

– Ваш поезд опаздывает на десять минут. Без вас он все равно не уедет.

Гааза за стеклами очков в роговой оправе блестели, взгляд был спокойный и твердый, – взгляд человека, которому ни в чем не отказывают.

– Идите возьмите корзину с завтраком в «Герцоге Савойском», – велел он водителю.

Тот выключил зажигание и порысил в ресторан напротив.

Когда мы остались одни, президент повернулся ко мне вполоборота и ткнул пальцем в мое колено, словно показывая место на карте.

– Ну что, молодой человек, вас все это вдохновляет?

Дым трубки и блики хрусталя на тонированных стеклах очков придавали его лицу трибуна зловещую расплывчатость портрета Дориана Грея.

– Я говорю не только о политическом контексте, этаком Клошмерле [12], что всегда интересует людей. Максим – чудный персонаж, не так ли? А его подруга просто восхитительна.

Современная Пенелопа. Никогда не забуду, как он ее подобрал, в Каннах или в Биаррице, запамятовал, был какой-то съезд. Он спросил, можем ли мы взять ее с собой. Я дал свое благословение. В каком-то смысле я крестный отец их любви.

Я кивнул. «Любовь» в его устах звучала не так уместно, как «крестный отец».

– Итак, если вы видите в их истории материал для книги, знайте: заказ не туристических изданий не входит в компетенцию Генерального совета, но я лично могу вам гарантировать, что все расходы будут оплачены. Через три дня вы получите «дружеское» предложение, не связанное ни с какими структурами и основанное на взаимном доверии. Что до раскрутки книги, в завтрашнем «Эко» вы сможете в полной мере оценить мои возможности. Деголлевские связи все еще действуют, друг мой, и многие сочтут своим долгом поддержать ваш идеал истины.

Я поставил стакан на столик. Щеки у меня пылали, но не из-за скотча. Так, значит, все это: присуждение мне премии, признания Максима, бойкот, обеспеченный снегоуборочной службой, несоразмерная шумиха, поднятая вокруг меня в прессе, – и даже, может быть, моя близость с Полиной, как знать? – было всего лишь постановкой, операцией с целью повязать меня с жертвой судебного заговора?

– Разумеется, речь идет всего лишь о романе. Вы измените имена, и всякое сходство будет случайным. Но скандал, который вы, моими стараниями, спровоцируете, позволит в случае необходимости повлиять на ход судебного процесса на основании сомнения в беспристрастности прокуратуры. Когда высшие интересы нации не позволяют нам доказать нашу добрую волю, бывает полезно бросить тень на тех, кто чернит нас. Не правда ли? Счастливого пути в Париж.

Он протянул мне руку, давая понять, что мы в принципе договорились. Я непринужденно пожал ее, уточнив, что связан эксклюзивным контрактом с моим издателем.

– Он мой друг. Вы будете свободны, это я беру на себя. Вам нужно куда более широкое распространение, в идеале через три месяца. Нет нужды добавлять, что этого разговора не было. Я знаю, что в душе вы близки к левым, тем выше будет оценена ваша непредвзятость.

По движению его подбородка водитель распахнул передо мной дверцу и вручил корзину с местными деликатесами. В висках у меня стучало, когда я на негнущихся ногах подошел к мадам Вуазен под табло с расписанием, где было объявлено об опоздании поезда на Бург-ан-Бресс.

– Он, конечно, акула, но душа у него широкая, – высказалась старая дама, компостируя мой билет. – И уж если он что-то обещал, слово сдержит.

Она проводила меня на перрон. Когда экспресс въезжал на вокзал, сунула мне под мышку картину и сказала:

– Слушайте только свое сердце и чутье писателя. В случае чего скажите себе, что принять конверт не значит продать душу дьяволу. Особенно если дело правое. Как бы то ни было, Полина вам доверяет, а я делаю ставку на ваше будущее в литературе. Вы далеко пойдете, Куинси.

Мы расцеловались, и я сел в вагон второго класса.

Три дня спустя я нашел в почтовом ящике конверт без адреса, в котором были ключ с номерком и рекламный листок оздоровительного центра на Трокадеро.

Это был обычный пыточный клуб, где люди обливаются потом, бегая по движущимся дорожкам и не продвигаясь ни на метр, а другие, с перекошенными лицами, выбиваются из сил, толкая чугунные снаряды. В раздевалке, в шкафчике с номером, значившимся на полученном мною ключе, меня ждали еще два конверта.

В первом оказалась пачка ксерокопий: судебное досье по делу Де Плестера, написанное от руки письмо на бланке кабинета министра юстиции, гарантирующее следовательше Максима полную свободу действий и личную поддержку, выписки из банковских счетов этой самой следовательши с обведенными красной ручкой строчками, отчеты о прослушке телефонов, осуществлявшейся из Елисейского дворца, где политиканы всех мастей искали оптимальный способ избавиться от Робера Сонназа, и подробный доклад частного детектива о прошлом, привычках и круге знакомств его доверенного лица. К докладу прилагалась сделанная телеобъективом фотография, на которой Максим – скульптурное тело, длинные волосы белокурого индейца, ниспадающие до поясницы, – брал ее сзади в студенческого вида комнатушке.

Во втором конверте было пятьдесят тысяч франков наличными. Я положил его обратно в шкафчик, а первый отослал без подписи в редакцию «Канар аншене» [13], оставив себе только непристойную фотографию. Совесть моя была чиста. Я выполнил свой долг, чтобы обелить Максима, сообщив кому следовало об интригах, направленных через него на президента Генерального совета. Скандал разразится без моего участия и неизбежно пойдет на пользу невинной жертве, преследуемой правосудием по причинам, до которых пресса не преминет докопаться. В наши времена бурного сосуществования, когда правые силы бушевали вокруг Франсуа Миттерана, эти откровения не могут не подлить масла в огонь в противостоянии Жака Ширака и Эдуара Балладюра, да и главе государства достанется, тем более что год назад «Канар» уже выступала с разоблачением его службы прослушивания телефонов. Но такой ценой надо было заплатить за то, чтобы Полина получила обратно своего Максима.

Моя роль на этом закончилась. Я решил сдержать обещание, о котором она просила меня в своем письме. Я не стану писать ей первым. Не стану искать с ней встречи. Лишь тайно дам знать Максиму, кто был источником этой утечки в прессу. Когда он будет на свободе, ей останется только выразить свою благодарность.

Что произошло – сработала самоцензура, документы приберегли на будущее или кто-то перехватил конверт и он не попал в редакцию?

Насколько мне известно, в сатирическом еженедельнике, выходящем по средам, так и не было ничего напечатано. Зато неделю спустя у меня появилось четкое ощущение, что в моей квартире кто-то побывал. Замок не был взломан, ничего не пропало, но разбросанные листки моей незаконченной рукописи, руку готов дать на отсечение, были не на своих местах. Кто рылся в моих бумагах? Частный детектив, политическая группировка, полицейские, мафия? Решительно, лучше было мне отмежеваться от Максима и его клики.

Через три месяца, когда начался суд, я послал ему в следственный изолятор открытку без подписи, просто с коротким пожеланием: «Ни пуха ни пера!» Как актеру в день премьеры. Он прислал ответ: «Береги себя» – в чистом конверте внутри другого, побольше, с логотипом адвокатской конторы.

Я следил за ходом процесса, читая протоколы судебных заседаний в «Франс суар», единственной газете, мало-мальски интересовавшейся этой историей. Левые молчали, правые осторожничали. Президента Генерального совета никто не упоминал. Не было больше речи и о разоблачении системы Сонназа – дело представили как банальное сведение счетов в среде наркоторговцев, выведя на авансцену сына футболиста-алкоголика, связавшегося с преступным миром.

Максим не защищался. На суде он и рта не открыл. Единственное заявление для прессы сделал его адвокат: «Мой подзащитный полагается на решение судебных инстанций, о злоупотреблениях которых предпочитает молчать». Присяжным хватило отпечатков на оружии и отсутствия алиби. С учетом его прошлого, он получил пятнадцать лет строгого режима.