Только с дочерью

Похоже, Махмуди вполне устраивало жить на иждивении своих родственников. Он бормотал какую-то невнятицу насчет поисков работы, которые, как оказалось, свелись к тому, что он поручил одному из своих племянников навести справки относительно его медицинской лицензии. Он не сомневался, что его медицинское образование, полученное в Америке автоматически обеспечит ему возможность членства в местном медицинском сообществе. Он и здесь будет заниматься профессиональной практикой.

Большинство иранцев, похоже, совершенно не дорожат своим временем, и Махмуди с легкостью перенял такое отношение к жизни. Он целыми днями слушал радио, читал газеты и часами вел досужие разговоры с Амех Бозорг. Несколько раз он брал меня и Махтаб с собой на короткие прогулки, но не спускал с нас глаз. Временами, днем или вечером, сдав нас на руки бдительному семейству, он вместе с племянниками отправлялся в гости к другим родственникам. Однажды он участвовал в антиамериканской демонстрации и вернулся домой, бормоча какую-то тарабарщину насчет Штатов.

Шли дни – бесконечные, тоскливые, душные, тошнотворные, жуткие. Я все больше и больше погружалась в меланхолию. Это было словно медленное умирание. Я почти ничего не ела и, несмотря на то что Махмуди продолжал пичкать меня снотворными, спала урывками. «Ну почему никто не приходит на помощь?!»

Однажды вечером – шла вторая неделя моего заточения – я случайно оказалась возле телефона в тот момент, когда он зазвонил. Я инстинктивно сняла трубку и остолбенела, услышав мамин голос – она звонила из Америки. Сказав, что она уже много раз пыталась дозвониться, мама сразу перешла к делу. Она быстро продиктовала мне номер телефона и адрес американского представительства при швейцарском посольстве в Тегеране. У меня бешено колотилось сердце, но я постаралась запомнить цифры. В следующее мгновение Махмуди грубо выхватил у меня трубку.

– Не смей с ними разговаривать, когда меня нет рядом, – прорычал он.

Вечером, в спальне, я придумала простой шифр, чтобы закодировать номер телефона и адрес посольства, аккуратно занесла все это в записную книжку и спрятала ее под матрац вместе с деньгами. Однако на всякий случай проговаривала цифры про себя всю ночь. Наконец-то мне был указан источник помощи. Я была американской гражданкой. Наверняка в посольстве сумеют помочь нам с Махтаб выбраться отсюда – только бы найти способ связаться с кем-нибудь из сочувствующих служащих.

Случай представился на следующий же день. Махмуди ушел, не удосужившись известить меня куда. Амех Бозорг и остальные домочадцы погрузились в обычное послеобеденное оцепенение. Замирая от страха, я проскользнула на кухню, сняла телефонную трубку и набрала заученный наизусть номер. Пока я ждала связи, секунды казались мне часами. Раздались гудки – один, другой, третий; я молила Бога, чтобы кто-нибудь побыстрее ответил. И в тот момент, когда это произошло, вошла Фереште, дочь Амех Бозорг. Я старалась казаться спокойной. Она ни разу не заговорила со мной по-английски, и я была уверена, что она ничего не поймет.

– Здравствуйте, – произнесла я полушепотом.

– Пожалуйста, говорите громче, – откликнулся женский голос на другом конце провода.

– Не могу. Умоляю, помогите. Я заложница!

– Говорите громче. Я вас не слышу. Чуть не плача, я слегка повысила голос:

– Помогите! Я заложница.

– Говорите громче, – повторила женщина и повесила трубку.

Через десять минут после того, как Махмуди вернулся домой, он ворвался в комнату и, стащив меня с кровати, с силой тряхнул за плечи.

– С кем ты говорила? – рявкнул он.

Я была застигнута врасплох. Я знала, что весь дом настроен против меня, но не ожидала, что Фереште тут же наябедничает Махмуди. Я попыталась на ходу что-нибудь придумать.

– Ни с кем, – пролепетала я, что было наполовину правдой.

– Не ври. Сегодня ты с кем-то говорила по телефону.

– Нет. Я хотела позвонить Ассий, но не дозвонилась. Не туда попадала.

Махмуди с силой впился пальцами мне в плечи. Рядом рыдала Махтаб.

– Лжешь! – заорал он.

Он грубо швырнул меня на кровать и продолжал бесноваться еще несколько минут, затем вышел вон, повелительно бросив:

– Больше ни разу не притронешься к телефону!

Из-за поведения Махмуди я ни на что не могла решиться. Поскольку я никогда не знала, чего от него ждать, мне было трудно разработать четкий план действий. Когда он начинал угрожать, я укреплялась в своей решимости связаться с посольством. Когда бывал заботлив, во мне зарождалась надежда, что он передумает и увезет нас домой. Он играл со мной в кошки-мышки, лишая меня возможности действовать. По ночам его пилюли приносили успокоение. По утрам его вид рождал чувство неуверенности.

Как-то утром в конце августа, когда мы провели в Иране почти месяц, он спросил:

– Хочешь устроить день рождения Махтаб в пятницу? Это показалось мне странным. Махтаб исполнялось пять лет 4 сентября, во вторник, а не в пятницу.

– Я хочу отпраздновать день ее рождения, когда полагается, – возразила я.

Махмуди разволновался. Он объяснил мне, что в Иране день рождения – очень важное событие, которое всегда отмечается по пятницам, когда люди освобождаются от работы.

Я продолжала сопротивляться. Если я не могла отстоять собственные права, то не собиралась отступаться, когда речь шла о том, чтобы доставить радость Махтаб. На иранские обычаи в данном случае мне было наплевать. К моему удивлению и к вящему неудовольствию членов семьи, Махмуди согласился собрать гостей во вторник днем.

– Я хочу купить ей куклу, – сказала я, желая закрепить достигнутую победу.

Махмуди согласился и на это и договорился с Маджидом, чтобы тот провез нас по магазинам. Мы объездили множество магазинов, где были только убогие иранские куклы, прежде чем наконец нашли японскую, одетую в красную с белым пижамку. Во рту у нее была соска, и если ее вынуть, то кукла смеялась или плакала. Ее стоимость в риалах равнялась примерно тридцати долларам.

– Это чересчур дорого, – заявил Махмуди. – Мы не можем потратить такие деньги на куклу.

– Нет, можем, – запальчиво возразила я. – У девочки здесь нет куклы, и мы купим ей эту.

Что мы и сделали.

Я надеялась, что Махтаб порадуется празднику, порадуется впервые за целый месяц. Она ждала его с возраставшим нетерпением. Я была счастлива видеть, как она улыбается и смеется.

Однако за два дня до этого важного события произошел неприятный случай, испортивший ей настроение. Играя на кухне, Махтаб упала с низкой табуретки. Табуретка сломалась, и острый край деревянной ножки глубоко вонзился ей в руку. Услышав крики, я бросилась к ней и с ужасом увидела, что из вены хлещет кровь.

Пока Маджид готовил машину, чтобы отвезти нас в больницу, Махмуди быстро наложил жгут. Я держала плачущую Махтаб на коленях. Махмуди, пытаясь меня успокоить, сказал, что больница находится всего в нескольких кварталах от дома.

Однако нас там не приняли.

– Мы не оказываем неотложную помощь, – сказал регистратор.

Лавируя среди потока автомобилей, Маджид повез нас в другую больницу, где неотложную помощь оказывали. Влетев туда, мы увидели чудовищную грязь и неразбериху, однако больше идти было некуда. В приемной толпился народ.

Махмуди отозвал в сторону какого-то врача и объяснил ему на фарси, что он доктор из Америки и его дочери необходимо наложить швы. Иранец немедленно отвел нас в кабинет и, поскольку Махмуди был его коллегой, отказался от денег. Махтаб испуганно жалась ко мне, пока доктор осматривал рану и готовил инструменты.

– У них что, нет обезболивающих? – недоуменно спросила я.

– Нет, – ответил Махмуди. У меня упало сердце.

– Махтаб, держись, – сказала я.

Увидев иглу, Махтаб закричала. Махмуди грубым тоном велел ей успокоиться. Его мускулистые руки крепко прижимали ее к хирургическому столу. Она сжимала мою руку своими крошечными пальчиками. Захлебываясь от рыданий, она все еще пыталась вывернуться. Когда игла вонзилась ей в кожу, я отвела глаза. Каждый вопль, раздававшийся в маленькой операционной, пронзал мне душу. Меня охватила ненависть. По вине Махмуди мы оказались в этом аду.