Роман в формате хэппи-энд (СИ)

Как только я вошел в помещение редакции, которое напоминает спортивный зал, разгороженный на клетушки книжными полками и столами, и издали увидел ваши глаза, я понял — что–то не так. При моем появлении в ваших глазах почему–то мелькнуло смущение, даже испуг. Вы непроизвольно обернулись через плечо, и я заметил на вашем столе редакционное ведро с огромным букетом роз — высоких, роскошных, вызывающих, в количестве никак не меньше тридцати, а то и пятидесяти.

Потерпите немного, вы скоро поймете, почему я так подробно описываю то, что вы и сами видели собственными глазами.

Я огляделся по сторонам и на пороге начальственного кабинета увидел нашего мастдая, а рядом с ним — невысокого, приятного на вид и очень уверенного в себе мужчину. Почему–то я сразу понял, что это ваш родственник, о котором рассказывала Федякина, и человек, подаривший вам эти цветы.

Они стояли, оглядывая редакцию как два хозяина жизни — глядя немного свысока на два десятка работающих компьютеров и столько же согнутых журналистских спин. Причем наш дородный мастдай рядом с вашим родственником стал как–то ниже ростом, будто бы сжался. В его позе и движениях читалось что–то приниженное. Очевидно, ваш родственник преуспел в бизнесе существенно больше мастдая и по негласной табели о рангах богатых людей находился на много ступенек выше него. Мастдай что–то оживленно рассказывал профилю приятного на вид невысокого человека.

У меня отчего–то сразу очень испортилось настроение.

Может быть оттого, что я представлял вашего родственника совсем другим… Уж не знаю каким. Может быть, ярко выраженным жлобом, с мясистой шеей и золотой цепью на ней. А может быть, наоборот — артистичным барином, великодушным и щедрым. А он оказался ни тем и ни другим… Он оказался нормальным человеком. С лицом неглупым и волевым. С чуткими, наблюдательными и терпеливыми глазами лесного охотника. Он оказался из тех людей, которых я никогда не понимал, но которые всегда вызывали во мне уважение…

А может быть, дело было в мгновенном напряжении глаз, в чуть побелевших скулах вашего родственника, от взгляда которого не укрылась моя растерянность и ваше смущение. Может быть, дело в коротком болезненном уколе ревности, который он при этом почувствовал, уколе уязвленного собственнического чувства.

Если бы можно было развернуться и уйти, я бы так и сделал. Но повернуть назад на полдороге к вашему столу было невозможно. Я подошел и, забыв отдать вам мои робкие подснежники, сказал не помню какие слова.

Вы смутились еще больше. И, не поднимая глаза, пояснили: «У моего сына сегодня день рождения». Хотя по принесенным цветам можно было догадаться, что я в курсе.

Мужчина рядом с мастдаем наблюдал за нами с нарастающим недоумением. Мастдай, проследивший глазами его пристальный взгляд, с готовностью сказал что–то насмешливое; ваш родственник чуть порозовел, невнимательно кивнул и вразвалку зашагал к нам.

Приблизившись, он демонстративно опустился в кресло между нами и принялся с нарочитой бесцеремонностью и любопытством меня разглядывать.

Это было не просто невежливо. Это был вызов. Он обозначал свои права на вас.

Вы смутились еще больше.

Ситуация начинала меня злить.

«Этой мой троюродный брат», — чуть слышно проговорили вы и опустили голову… Сказать что–нибудь обо мне вы отчего–то забыли… Вам было стыдно за вашего родственника.

Ваш брат пошевелился, пристально следя за вами и за мной.

А мне вдруг как–то разом ясно представились ваши отношения. В которых один заявляет права, а другой вынужден уступать. В которых унизительная зависимость соседствует с тиранией собственника. Отношения, которые отравляет навязчивая подозрительность и болезненная ревнивость. Мне вдруг разом стало понятно ваше уклончивое поведение последних недель.

Вы подняли на меня глаза и видимо прочитали в моем взгляде недоуменный вопрос: «Почему!? Почему!?». Ваши глаза опять опустились. Вам нечего было ответить.

От него не ускользнул этот молчаливый диалог. В его глазах на мгновение вспыхнул и тут же был подавлен недобрый огонек.

Он криво усмехнулся и насмешливо принялся изучать меня с ног до головы, мои всесезонные ботинки, джинсы и легкую не по погоде куртку.

«А вы кто же такой? — насмешливо поинтересовался он. — Писатель?»

Вы покраснели, но ничего не решились сказать.

Но самое удивительное, что я тоже смутился.

Отчего–то мне вдруг представилось, каким идиотом я должен выглядеть в его глазах — человек, пишущий за копеечные гонорары однодневные рассказики в бульварный женский журнальчик. Коллега Федякиной. Неудачник, охваченный манией убогого сочинительства.

Мне вдруг почудилось, что он чертовски прав. И то, что я делаю в вашем журнале, в вашей редакции, вообще рядом с вами — полнейшая нелепость, глупость, проявление упрямства и эгоизма. Раздумья, мучительные сомненья последних недель вдруг разом нахлынули на меня и привиделись в совершенно ином, постыдном свете.

Ваш родственник открыто хамил мне и имел на это право. А я не имел никакого права ему ответить. Потому что был кругом виноват.

Я почувствовал, что земля поплыла у меня из–под ног.

В такие минуты я плохо владею собой. Я знаю за собой эту слабость… Рассудок как будто отключается. Сказывается безотцовщина, детство, проведенное в беспокойных Лиговских дворах. В такие минуты мне становится абсолютно все равно, сколько человек передо мной — два или десять, и каковы будут последствия драки.

И только ваше присутствие заставило меня овладеть собой…

Я понял, что нужно как можно скорее уходить.

«Я зайду как–нибудь в другой раз…» — сказал я. Вы поспешно кивнули. И опять его страшно задело взаимопонимание, которое между нами существовало, то, что мы с полуслова поняли друг друга.

«Вы, кажется, принесли цветы», — напомнил он и с усмешкой кивнул на пучок подснежников, который все еще находился в моих руках. А потом небрежно посмотрел на свои розы.

Это было уже слишком. Он наверняка посчитал, что я пожалел денег на дорогие цветы.

Я почувствовал, что горячая волна накатывает на голову, а сердце холодеет …

Я поймал себя на том, что чувствую какую–то шальную легкость в ногах и пустоту под ложечкой, и, как всегда перед дракой, непроизвольно прикидываю, нет ли в нагрудном кармане пиджака бьющихся предметов.

Блуждающими глазами я огляделся вокруг и заметил стоящую на вашем столе недопитую чашку кофе.

«О, кофеёк! — каким–то неестественным козлиным голосом воскликнул я. — Люблю кофеёк!». Я сделал развязный шаг к вашему столу, подхватил чашку, отхлебнул остывшей жидкости и с лицом абсолютно невинным размашистым движением метнул чашку обратно на стол — так, что часть кофе выплеснулась через край точнехонько на брюки вашему родственнику.

Он вскочил на ноги.

Я принял боевую стойку.

Собственно, зачем я вам все это пересказываю? Вы все это видели своими глазами.

Я чувствовал, что мы оба стремительно обрушиваемся в бездонную пропасть. Перед моим мысленным взором уже проносилось то, что должно было случиться через минуту: летающие стулья, звон стекол, охранник, вбегающий с перекошенным лицом и перетаскивающий с поясницы на живот резиновую дубинку и наручники, визг и топот, заломленные руки и забрызганные кровью стены.

Но, слава Бога, в это время входная дверь распахнулась, и в редакцию, споткнувшись, ворвался подросток — как я догадался, ваш сын. Его чудная белокурая головка с синими глазами жадно огляделась по сторонам, он нетерпеливо скользнул глазами по фигуре мастдая, по спинам сотрудников, по вашему лицу, по цветам, по мне и, наконец, увидел вашего брата. Его лицо просияло, и он побежал к нему.

Ваш брат отступил на шаг и торопливо отряхнул брюки. А я замер на месте, как каменное изваяние.