Всё тот же сон

Собрание частушек пропало, конечно, бесследно, а след от толстовского письма остался. Дело в том, что в Ясной Поляне была заведена копировальная книга, где копии отправляемых писем оставались. По этим копиям многие письма Толстого публиковались в его «юбилейном» девяностотомном собрании.

5 октября 1909 года Лев Толстой писал из Ясной Поляны деду моему Борису:

Вот так революционная страсть деда Бориса перешла в то, что сердцу ближе. С Авраамом же Юшко, для которого гражданское непослушание всё равно оставалось главным, отношения у деда Бориса были по-прежнему нежные, тем более что, помимо жён-родных сестёр, было у них ещё одно общее близкое.

Вера Авраамовна (тётя Вера) любила вспоминать и не раз вспоминала, как это бывало в Геленджике:

— Дядя Борис и папа как сядут против друг друга — у дяди Бориса гитара, у папы мандолина — и как запоют на два голоса… И так прямо в рот друг другу и смотрят, и ничего кругом не видят, не слышат. И так часами. А мы просто заслушивались!

В феврале семнадцатого года дед Борис повязал, конечно, красный бант и с десятилетней дочкой пошёл гулять по Москве. Мама помнила, какой был радостный день, как они с папой гуляли и как все гуляли… Да, не похоже всё было на Пятый год, которого мама не видела.

И ведь действительно: как засвидетельствовал очевидец, «переворот в Москве произошёл тихо и без особых внешних событий. Стрельбы на улицах, баррикад или каких-нибудь внушительных демонстраций не было; старый режим в Москве поистине пал сам собою…» А что потом… Так кто ж тогда мог знать.

Потом, после «октября», большевики, хоть и держали власть, но как-то поначалу ещё не решались вовсе отсечь чужеродных «товарищей по борьбе». Ещё народовольцы, Вера Фигнер и даже анархист князь Кропоткин были как бы в почёте. Тем более что по части каторги, цепей и эшафотов «чужеродные» были куда как славнее. И они, будто чуя, что недолог их час, собирали по крохам память о недоживших, создавали общества и печатные органы, писали воспоминания. И дед Борис состоял в Обществе политкаторжан. Но…

8 июня 1934 года «Известия» ЦИК СССР сообщили:

Вот так сказал в своём «архивном романе» Юрий Давыдов о смерти одного из персонажей. Персонажа этого, наверное, бы замели в декабре тридцать четвёртого, хотя он и не состоял в Обществе политкаторжан и ссыльнопоселенцев, как дед Борис, а также не был некогда эсером. Персонажа наверное бы замели, а вот деда Бориса уж точно.

Как раз младшенькая дочка Бориса Владимировича Наталья поступала в медицинский институт, но не брали Наташу: происхождение её было плохое. Папа умер, а всё же помог, друзья у него хорошие остались:

Видимо, два этих славных секретаря уже чуяли конец своей судьбы и на прощанье вписали в справку для дочери покойного товарища не слишком точные, но нужные слова. Оно и сработало. А Общества — не прошло с тех пор и года — не стало. И долго-долго казалось, что не только след его, но и тень следа уже стёрта.

Была не осень

Всё же это была не осень. Весна или раннее лето, судя по извещению, исполненному, помимо штампа, химическим карандашом.

На фронт, в адрес полевой почты извещение пришло, как свидетельствует штемпель, 11 августа того же, слава Богу, года. Спасибо Ольге Владимировне! А кто она, не знаю. И некого спросить. Уж не та ли старушка?

А мама сразу решение нашла. О, это мама умела всю жизнь! Да что вы, какие отцы?..

Мама оперировала одного старшину пожилого возраста (лет уже к сорока!). У него было тяжёлое полостное ранение, а мама не зря же была гинеколог — в животах разбиралась. Мало, что старшина остался живым, он, как и прочие, в маме уже души не чаял. И дали ему краткосрочный отпуск для окончательного излечения. А был он из Ставрополья. Он маму уверил, что до Краснодара уж как-нибудь доберётся, и мальчонку возьмёт, и доставит гвардии капитану медицинской службы в наилучшем виде. С начальством своим мама тоже договорилась. И ждал меня фронт… А ведь мама дошла до Берлина. Эх, не вышло у меня!

До Краснодара старшина, как и говорил, добрался и нас отыскал. Такой типичный старшина, как будто из кино: в усах, надёжный, добрый. Баба Дуня слушала его, поила чаем.

На возвратном пути, почти уже на месте, попутный ему грузовик попал под бомбы… И опять мама старшину оперировала. А потом он докладывал. Баба Дуня меня не отдала. Краснодар освободили, бомбили уже на убыль (сильно бомбят, когда цель впереди), так зачем же на фронт? Старшина говорил маме:

— Та я б его и так бы забрал! Мало, что не отдают… Мне мать велела! Так я ж посмотрел, меня не обманешь, я же ж вижу, что ему там хорошо.

Ну, на этот счёт маму уговаривать было не нужно. Ей было достаточно, что я у бабы Дуни. Значит, всё хорошо. Можно воевать.

А вот каким путём попал я в Краснодар (бывший Екатеринодар), хоть плачь, хоть смейся, — не знаю. И некого спросить. Одно остаётся: баба Шура как-то всё это устроила, а уж потом умерла.

Кто-то пришёл, что-то сказал… Не помню. Помню крытый брезентом грузовик и ночёвку в дороге…

И началась моя жизнь в Краснодаре.

Смерть Авраама

Когда пришла Германская война, или Первая мировая, Авраам Васильевич и два его сына — Вася и Рома (Рому, младшего, звала мама Ромик) — были на Кавказском фронте, и дочка Вера была, так же как и тётя её, моя баба Шура, — сестрой милосердия. К восемнадцатому году, когда фронт развалился, Юшки потянулись домой — в Екатеринодар, или в Город, как они говорили, — кто раненый, кто больной. А уже шла Гражданская, Васю с Ромой забрали в Добровольческую: оба были младшие офицеры.

О том, что случилось 11 марта, Евдокия Арефьевна писала в Москву сёстрам. Письмо это семьдесят лет потом прятали от чужих и своих.