Без возврата (Негерой нашего времени)

Уже смеркалось, и неподвижные листья деревьев были цвета темно-зеленого бутылочного стекла. Птенец продолжал хрипло, противно кричать, выпадая в сторону Андрея Ивановича головою. “Как его такого нести? Крик на весь дом… крик, грязь, вонь, мухи…” Андрей Иванович постоял с полминуты, страдальчески сморщив лицо, и пошел, едва передвигая ноги, на кухню. Когда он миновал открытую дверь столовой, Лариса раздраженно спросила:

— А мы с Настей будем сегодня спать?

— Сейчас…

На кухне он взял полбатона хлеба и возвратился к птенцу.

— Кр-р-ра! кр-р-ра! кр-р-ра!…

— Да заткнись ты, черт бы тебя забрал!

Опустившись перед кричащей коробкой на корточки, Андрей Иванович взмахом руки отбросил несколько крупных, тяжелых, как ягоды, мух, отломил от батона кусок и грубо сунул его в трепещущий влажный горячий зев. Крик захлебнулся. Андрей Иванович, не обращая внимания ни на размеры кусков, ни на частоту своих однообразных движений, продолжал механически, даже не глядя вниз, с каким-то злобным, мстительным удовлетворением отрывать и совать кусок за куском — как в пустоту, — а птенец, взлаивая и по-человечьи икая, глотал, глотал, глотал, глотал… Андрей Иванович искрошил бы все полбатона, но в очередной раз хлеб в его пальцах, вместо того чтобы привычно сорваться вниз — как будто его увлекло разрежением, — на что-то наткнулся. Андрей Иванович посмотрел: вороненок сидел (или, вернее, лежал, и Андрей Иванович сразу вспомнил, что он не может ходить) с раздутым по-пеликаньи подклювным мешком и разинутым клювом, из которого торчал рыхлый сегмент хлебного мякиша. Андрей Иванович остановился. На коробку тут же слетелись мухи, и он начал их отгонять.

В невидимом за балконным парапетом дворе было по-вечернему тихо. Приглушенно звучали одиночные голоса, тренькал звонок детского велосипеда, где-то по соседству негромко газовала машина… Птенец полежал с минуту, видимо, передыхая, потом вытянул шею и задвигал взад и вперед головой. Торчащий наружу кусок упал, остальные, поочередно выталкиваемые в клюв, один за другим проглотились. Клюв схлопнулся; по его уголкам пролегли аристократические надменные складки. Андрей Иванович сел рядом с птенцом на порог и достал сигарету.

Он курил и смотрел, как зыбкие кольца дыма медленно уплывают в угасшее красновато-серое небо. Из-за перил балкона он видел одно только небо в широком створе облицованных рустом стен, которое время от времени бесшумно пронизывали одиночные ласточки. “И чего я мучаюсь? — медленно думал Андрей Иванович, провожая взглядом очередную иглистую ласточку от стены до стены и поджидая следующую. — Мало того, что в мире вообще ничего не ясно… нельзя даже доказать, существует этот мир на самом деле или только у меня в голове… если поверить в это — вот уж действительно решение всех проблем! Да, но зачем тогда жить? Ладно, брось ты эту чепуху… Ведь ты посмотри хотя бы на ближайших соседей, сколько вокруг несчастья! — И Андрей Иванович начал привычно перечислять: — В квартире над нами парень девятнадцати лет умер от передозировки наркотиков. В следующей — похитили эмигранта-чеченца, скоро уже год, как нет никаких вестей. На той стороне — одну квартиру обокрали, что в другой — не знаю: по-моему, там никто не живет. Теперь наш этаж: сына Галины Михайловны насмерть сбила машина, осталось двое детей; у Валентины умер брат; у Миши с Катей Андрей спивается, в двадцать пять лет. Этажом ниже: под Мишей с Катей женщина пятидесяти лет умерла от рака, в двух квартирах не знаю, под нами — Аркадия Петровича разбил паралич. И это только три этажа, наш и соседние; в подъезде есть еще и одноногий, и парень, который еле ходит после желтухи, а ведь я почти не знаю остального подъезда. А в соседних — и женщина-алкоголичка, и умственно отсталая девочка, и коммерсант, которого убили в прошлом году… Вот это — несчастья, а что у тебя? Ну хорошо, пусть я эгоист, пусть я не способен… в полной мере сопережить чужое страдание, — хотя все эти разлитые в мире несчастья мучают, давят меня, — хорошо, пусть я эгоист, но у меня же есть разум… и должен же я понимать, что пренебрежение общества, низкий оклад, вообще вся моя “униженность и оскорбленность” — пустяки по сравнению со смертью ребенка, потерей ноги или похищением мужа. Должен — и понимаю, как же этого не понять, а всё равно мучаюсь; вот уж действительно — ум с сердцем не в ладу… Стыдно”.

Андрей Иванович поднялся и облокотился на парапет. Во дворе уже зажгли фонари, и в сумрачной черно-зеленой толще деревьев пролегли золотистые просеки. Перед домом близких строений не было; с высоты своего этажа Андрей Иванович видел узкую кремовую полоску шоссе, по которой неслись, попыхивая боками, маленькие одиночные автомобили, подсвеченную высокими шоссейными фонарями бледно-лимонную гряду тополей и ртутно поблескивающий рельсами, помигивающий семафорными огоньками железнодорожный пустырь. За ним расстилалась искрящаяся розовая туманная даль Москвы; поначалу различимые коробчатые силуэты домов на расстоянии как будто тонули в безбрежном фосфоресцирующем озере… Андрей Иванович докурил, выстрелил вниз светящимся угольком и пошел в гостиную.

Стол был уже прибран, скатерть снята; Лариса расставляла в серванте посуду. Посуда уютно позвякивала.

— Ларочка, не сердись, — сказал Андрей Иванович виновато, но с теплым, светлым чувством в душе. — Я, конечно, не прав. Всё образуется.

— Папа больше не будет, — сказала Настя, отрываясь от телевизора, и тоненько засмеялась. Андрей Иванович подошел, обнял ее за тонкие плечики и поцеловал теплую, шелковистую, сладко пахнущую макушку.

— Ты картинку собрала?

— Ну не совсем… наполовинку. А почему нельзя говорить — “пазл”?

— Ну почему нельзя, можно, только зачем коверкать язык? Ведь слово-то какое дурацкое — “пазл”.

— Нормальное слово…

Андрей Иванович повернулся к Ларисе.

— Ларочка…

— Хорошо, — сказала Лариса, закрывая сервант. Она была уже в своем старом, вылинявшем до потери цвета халате. Андрей Иванович любил этот халат и ненавидел черное платье. Гнусное платье. — Ты есть будешь? Ты ведь за столом почти ничего не ел.

— Я чаю попью.

Они вышли из комнаты. В коридоре Андрей Иванович обнял Ларису и поцеловал ее в щеку.

— Не подлизывайся, — сказала Лариса, ускользая на кухню.

— Я не подлизываюсь, — сказал Андрей Иванович, идя вслед за ней. Он испытывал почти позабытую за последнее проклятое время нежность. — Я очень тебя люблю.

Закричала ворона.

Андрей Иванович вздрогнул. Лариса поморщилась.

— Что она кричит?

— Я не знаю, — сказал Андрей Иванович с досадой. — Я его накормил, убрал… Пойду посмотрю.

Лариса вздохнула. Андрей Иванович вышел. При виде его птенец заверещал как обычно — в вечерней тишине его было слышно, наверное, за версту.

— Ну, чего тебе?! — раздраженно чуть не крикнул Андрей Иванович.

— Кр-ра-а!… Кр-ра-а!…

Тут Андрей Иванович увидел стоявшую на подоконнике банку с водой — и вспомнил, что, обманутый умиротворенным после кормления видом птенца, опять забыл его напоить.

— Ох ты, господи…

— Кто это у вас там кричит, будто его режут?

Андрей Иванович дрогнул и испуганно закрутил головой… увидел слева соседку — крупную дебелую бабу лет сорока, впрочем, довольно красивую, стоявшую в светлом халате у себя на балконе и, кажется, недовольно (уже были густые сумерки; голос точно был недовольным) смотревшую на него. Жила эта женщина в соседнем подъезде, но они были немного и неприятно знакомы по коммунальным делам: их квартиры имели общую и за старостью сильно засоренную сливную трубу, и когда в прошлом году соседка сняла раковину и сифон, собираясь поставить новые, вода из раковины Андрея Ивановича затопила ей кухню. Соседка приходила скандалить, но, конечно, ничего не добилась: они-то в чем виноваты? Откуда-то Андрей Иванович знал, что в советские времена соседка заведовала столовой и неплохо устроилась в новой жизни — держала кафе; у нее была иномарка и огромный ротвейлер, раскормленный так, что туловищем походил на корову; мужа, правда, у нее не было… Андрей Иванович страшно смутился.