Зеркало вод

— Знаешь его?

— Нет.

И тогда, явно рассчитывая удивить меня, Рейнье говорит:

— Это он подписывается Фрине и ведет светскую хронику в «Ви голуаз».

Мы наблюдаем, как Фрине выпивает стаканчик красного и удаляется семенящей походкой. Я заказываю еще по кружке.

— Надо же, Фрине… — повторяет Рейнье, ухмыляясь.

А во мне просыпаются… угрызения совести, да, иначе это не назовешь — пробуждаются воспоминания, тягостные и неотвязные. Сейчас, в разгаре лета, когда люди задыхаются на улице и в помещениях, жизнь в городе замирает, повседневная реальность гнетет нас меньше, чем обычно, и неожиданно, словно полуденный мираж, возникают тени прошлого. И ты невольно поддаешься грусти, проникаешься горечью и вынужден признать, что с прошлого лета в твоей жизни ничего не изменилось и ты все так же потягиваешь свое пиво.

Короче говоря, этот старикашка, вынужденный обманывать стольких подписчиков, этот несчастный — ведь хочется не только выжить, но и позволить себе иной раз маленькое удовольствие вроде стаканчика красного, — этот неудачник, которому раз в неделю благодаря псевдониму удается чудодейственным образом превращаться в воображении тысяч мечтателей в существо загадочное, чувственное и порочное, сочетающее античное бесстыдство с парижской фривольностью, этот хитроумный поденщик напомнил мне вдруг Галабера.

Действительно, между ними много общего. Ведь и Галаберу, несмотря на его уродливую физиономию, закрытый глаз, рыжие лохмы, грязный, потрепанный костюм и скверный запах, поручили вести дамскую рубрику — только на радио. И произошло это не без моей помощи. Он вел передачи для женщин… Случай, проявленное к нему сострадание или насмешка судьбы вынудили его заняться столь не подходящим для него делом. И это пугало, этот бродяга неизменно начинал свое выступление с сюсюкающего: «Дорогая дамочка…» Уверяю вас, он и не думал шутить. Напротив, он очень старался…

Должен признаться, я и сам в ту пору верил в радио…

В мои обязанности входила подготовка передач, предназначенных для жителей далекого острова, затерянного в Индийском океане. Любовно и старательно (сегодня, вспоминая об этом, я только плечами пожимаю) готовил я эта передачи, чередуя новости, развлекательные музыкальные программы и радиопостановки. Повторяю, я верил тогда в это дело.

Поначалу мы вели вещание на коротких волнах. Из-за отдаленности острова и разницы во времени приступать к работе нужно было в четыре часа утра. И в течение двух лет каждый день я являлся в студию в этот ранний час. А потом выяснилось, что нашу станцию слышно только в радиусе пятидесяти километров от Парижа.

Тогда мы стали записывать передачи на пластинки, и местная станция должна была их сама проигрывать. Сколько усилий тратил я на то, чтобы добиться удачных концовок и незаметных переходов от одной пластинки к другой. Не буду хвастаться, но получалось это у меня неплохо.

Позже я узнал, что по местному времени наш выпуск начинался в восемь часов утра. А поскольку рано вставать в этих странах не любят, ответственность за передачу возложили на уборщицу-негритянку, которая, не выпуская из рук метлы, чередовала пластинки по собственному усмотрению. Что ж, тем хуже для моих «переходов».

Наконец прогресс пришел и на радио, и мы стали записывать передачи на магнитофон, а пленки отсылать самолетом. Однажды мы получили благодарственное письмо: «Это очень любезно с вашей стороны — снабжать нас чистой пленкой, в которой мы так нуждаемся». Оказалось, что самолет, пересекая тропики, каждый раз попадал в магнитную бурю, которая сводила на нет все наши усилия.

Ну а дальше? — спросите вы меня.

А дальше ничего не было, потому что в один прекрасный день остров провозгласил себя независимым.

Так что же это за история с Галабером?

Под потолком работает мощный вентилятор. Огромные лопасти, напоминающие винт самолета, месят липкий воздух. И чувствуешь себя колонизатором, изнывающим от тропической жары. До меня доносится болтовня Рейнье, но думаю я о Галабере.

Итак, я выпускал передачи, у которых не было слушателей. Работал я в студии неподалеку от Елисейских полей, то ли на седьмом, то ли на восьмом этаже здания, которое из-за бесконечных пристроек и перестроек постепенно превратилось в нечто такое, чего и Дедал не смог бы вообразить. Чтобы добраться до моей студии, нужно было подняться по внутренней железной лестнице, пройти извилистый коридор, спуститься на несколько ступенек, повернуть, снова подняться и, наконец, еще по одной лестнице взобраться в тесную каморку, пропахшую табачным дымом. Это и были мои ночные владения.

Впрочем, в чреве сего чудовища располагалась еще какая-то редакция и газетный талер. К моменту моего появления жизнь там уже затихала. Иной раз я видел, как расходились по домам журналисты.

В свою очередь, закончив работу, я устало преодолевал бесконечные коридоры и лестницы, отгораживавшие меня от внешнего мира, и, спустившись вниз, отыскивал в темном холле выход. Как правило, в одном из кресел спал какой-то человек. Я думал, это ночной сторож. Однажды я заметил, что он не спит, и поздоровался с ним, точно со старым знакомым. Он ответил.

— Я уже закончил, — пояснил я. — А вам еще долго здесь оставаться?

Только тут я обратил внимание, что один глаз у него закрыт, даже когда он не спит.

— Сам не знаю. Понимаете, для меня все кончено.

— Кончено?

— Ну да. Газету закрыли. Мы только что выпустили последний номер.

Я понял, что это вовсе не ночной сторож, а сотрудник газетенки, которая недавно приказала долго жить. Я спросил его, что он делает здесь по ночам. Он ответил:

— Сплю.

— Это я и сам вижу:

— Я живу за городом. Когда работа заканчивается, поезда уже не ходят. Снимать комнату в отеле мне не по карману, вот я и дожидаюсь здесь первого поезда.

— И у вас нет другой работы?

— Нет.

— Жаль.

— Да… — И он поудобнее устроился в кресле. — Всего доброго, — сказал он. — Я так удручен, что не могу уснуть.

Я пригласил его выпить по стаканчику, и мы отправились в единственный бар, открытый в квартале в этот час ночи. Кроме нас, там были еще несколько водителей грузовиков и один тихий пьяница. Мой спутник рассказал мне свою историю. Он был из тех журналистов, кто приносит несчастье. В конце концов я и сам в это поверил. Бывают такие люди: стоит их взять на работу, и через три месяца газету прикрывают. За десять лет он пережил много подобных катастроф. Иногда ему выплачивали мизерную компенсацию, но чаще всего он оставался ни с чем.

В этот смутный предрассветный час я с трудом соображал, нельзя ли подыскать ему какую-нибудь работенку в моем уголке на радио. Но я не в силах был избавиться от смутного предчувствия, глядя на этого воплощенного неудачника. А может быть, он был просто слишком неприятен? Как я уже говорил, он не отличался привлекательной внешностью. Да еще эта его ухмылка и пришибленный вид! Я угадывал в нем почти неуловимое отклонение от нормы, которое можно было объяснить его постоянными неудачами, — впрочем, от этого оно не становилось менее патологичным. Голова у меня болела, и мне никак не удавалось сосредоточиться. И вместе с тем я не мог отделаться от этих мыслей, хотя и сознавал, что в моем отношении к подобным людям есть что-то фарисейское. Вот так я обнаружил вдруг одно из качеств своего характера, едва ли не свой наиглавнейший недостаток.

— Самое ужасное, — говорил мой собеседник, — что я не один, у меня жена и двенадцатилетний сын. К счастью, мальчик живет в пансионе, вдалеке от всего этого.

И, вытащив из лацкана пиджака булавку, он принялся яростно ковырять в зубах.

Распрощавшись с ним, я не мог отделаться от тягостного чувства, будто в чем-то виноват перед ним.

На следующую ночь, закончив передачу, я снова обнаружил его в холле, в том же кресле. На сей раз он спал. Я был так удивлен, что не колеблясь разбудил его. Он недоуменно уставился на меня.

— Добрый вечер, — сказал я. — Что вы здесь делаете?