Обратный отсчет

– Правда?

Мы направились к моей машине. «ЖОПА» сверкала на солнце.

– Прелестно.

– Куда ехать?

– В Слосон, на кладбище Святого Креста.

– Разве он не мусульманин?

– Сколько можно тебе объяснять, что он был светским человеком.

– Разве католицизм не секта?

– Просто езжай, Джонни, ладно?

Одна Азаль часто звала меня Джонни. За ее обычной речью стоял другой язык: из мультфильмов и комиксов, детский, любовный. Я догадывался, что это несветская особенность, приобретенная в частных католических школах, где она была единственной иранкой с черными волосами Ширли Темпл, [17]больше американка, чем девочки из Лос-Анджелеса, которым она велела называть ее Лайзой, чтобы никто не догадывался о ее происхождении.

Ведя машину, я задумался, нет ли у меня где-нибудь побочного отпрыска. Тут нет ничего невозможного. Я никогда особенно не трудился предохраняться, хотя меньше всего на свете желал стать отцом, даже если это означало хоть кем-нибудь стать. Я не мог поставить на ноги ни себя, ни покойника, ни, естественно, новорожденного. Не хватало определенного гена. Полагаю, к нынешнему времени правительство уже им меня обеспечило.

Мы пробирались в потоке машин, главным образом, с откидным верхом, до того импортных, что даже выхлопные трубы выбрасывали европейский табачный дым. Хайвеи: постоянно сбиваясь с пути в этом городе, я научился ориентироваться по Голливудским холмам. Не нашел бы дороги к квартире Азаль в Формозе, где мы жили в полной тайне. Мне никогда не позволялось отвечать на телефонные звонки из опасения, что позвонит ее мать, узнает о нашей совместной жизни. Мать была не менее соблазнительной, чем Азаль, ее голос плыл в воздухе, как ковер Аладдина. Я все думал, передается ли такой шарм по семейной линии или это национальная черта. Ломал над этим голову, стараясь отыскать путь к дому, где был официально зарегистрирован только один из нас.

– Странные были у нас отношения, – сказала Азаль, когда мы въехали собственно в Лос-Анджелес.

– Жизнь была тяжелая. Я тогда злой был.

– Нищий, хочешь сказать.

– Фактически, я и теперь на грани. Деньги не у меня – у жены. Даже не уверен, что и жена у меня еще есть.

– Я знала, что после меня ты женился. Кто она?

– Рози.

– Рози? Что она собой представляет?

– Около трехсот фунтов несчастья.

– Я спрашиваю, кто она по национальности?

– Из каких-то черных.

– Что за выражения? Разве нельзя сказать – афроамериканка?

Я нередко гадал, каким будет мое возвращение. Почему-то никогда не видел того Лос-Анджелеса, который все ненавидят. Для меня он по-прежнему оставался испанским форпостом, хоть теперь его населяют два миллиона ослиных задниц.

Мы подъехали к кладбищу, к счастью почти пустому. Проехали мимо какого-то испанского семейства, представители которого остановились, тыча пальцами в мою машину. Женщина что-то вытащила из сумочки.

Добрались по круговой дорожке до самого конца стоянки, поставили машину под тенистым деревом и вышли. По пути к могилам мне недоставало лишь мячика для гольфа и метки для мячика. Три могилы располагались в ряд.

– Вот тут бабушка, а тут папа, тут мама.

Я боялся, что она снова заплачет, но Азаль вместо этого принялась сметать мусор с могильных плит. Щурясь, кажется, не горевала, а вспоминала покойных. По ее улыбке я понял, что она относится к могилам иначе, чем я. Еще в детстве, бывая на кладбище, никогда не понимал смысла процесса. Если верить в жизнь на небесах, то мертвые всегда среди нас. Если не верить, то их нигде нет. В любом случае, они не там, где похоронены. Это противно. Место занимает. Я бы лучше пошарил в гардеробе покойника. Одежда ближе с ним связана, чем истлевшие кости.

– Как ты?

– Все в порядке. А что?

– У меня на кладбищах мурашки по коже бегают.

– Так и должно быть.

– Не люблю мурашки.

– Меня похоронят рядом с мамой. Не придешь на могилу?

– Перестань.

– Мама умерла в душе, прямо под водой. Отец не мог жить без нее, поэтому ушел следом.

Отец ее в Иране был фокусником, выступал даже в голливудском «Замке чудес». По-моему, он также был настоящим кудесником – Азаль однажды упомянула, что отец в холодильнике держит лекарство от рака. Ну, я научился не задавать слишком много вопросов и сказал себе: «Ладно: у него в холодильнике стоит лекарство от рака».

Чертовски хотелось убраться с кладбища, и такая возможность представилась в виде мчавшегося прямо на нас пикапа, нагруженного садовыми инструментами.

Шофер остановился рядом с моей машиной, медленно вылез из кабины, взглянул на мой капот, на меня. Я едва видел его против солнца. Он кивнул. И я тоже.

– Тут нельзя ставить машину.

– Понял. Просто хочу, чтоб вы знали, слово нацарапал не я.

Азель отвернулась от мертвых. Я знал, что надвигается – жизнь.

– Мы можем ставить машину там, где пожелаем.

– Нет, мэм, тут нельзя ставить машину, на капоте которой написано «ЖОПА».

– Не он его написал.

– Именно так он только что сказал.

– Тогда мы имеем право здесь ее поставить.

– Нет, не имеете.

– Ладно, Азаль. Сейчас мы уедем.

– Я пока никуда ехать не собираюсь. Пусть этот тип идет в задницу. Черт возьми, мы можем поставить машину там, где пожелаем.

– Леди, нельзя ставить посреди кладбища машину с непристойной надписью.

– Почему, мать твою?

– Потому что здесь кладбище.

– Знаю, что долбаное кладбище. Тут лежат моя мать, отец, бабка. Им глубоко плевать, что нацарапано на капоте машины.

– Азаль!..

– Пускай эта задница катится к чертовой матери.

– Слушайте, – сказал шофер, – может, мне вызвать полицию? Не хотелось бы.

– Ну, давай, вызывай, – разрешила Азаль. – Нет никаких законов против парковки машины с ругательным словом.

– По-моему, должны быть, – вставил я.

– Ну, тогда пусть звонит. Мне на это дерьмо наплевать.

– Хорошо, – кивнул он.

Пошел к своему пикапу, направив его к залу для посетителей.

– Поехали, – сказал я.

– Я еще не закончила.

– Помолишься в машине.

– Никуда не поеду.

– Поедешь. Пошли. Садись в машину, или я тебя здесь оставлю.

– Давай.

Точно так же, как в прежние времена, только раньше ключи всегда были у нее, поэтому я тащился за ней. Я включил мотор, опустил стекло со стороны пассажирского сиденья.

– Садись.

– Нет.

– Садись, Азаль!

Она пошевелила губами – нет. Я подал машину назад, но не смог. Не хватило… не знаю чего, но не смог.

– Поедем, пока не приехали копы.

Она зашагала к машине.

– Отвези меня домой.

– Хорошо.

– И он тоже сказал: «Хорошо».

– Хорошо.

За нами по кладбищу поднималась пыль. Я представил себе прицепившийся к выхлопной трубе хвост из скелетов, большие берцовые и бедренные кости, черепа, подпрыгивавшие и катившиеся в пятидесяти футах за автомобилем. Мог только пожелать, чтоб один из них принадлежал моей матери, не родной, а другой. «Другой» ее называла Азаль еще в средней, а потом в высшей школе, в которой до сих пор училась, на что я легко поставил бы десять тысяч долларов. Изучала философию, точней, феноменологию женской иероглифики. Какое-то дерьмо собачье. Очень искусно ткала свой ковер, причем нити ложились так плотно, что свет сквозь них не просачивался, иллюзия всегда сохранялась. Я вновь вспомнил, почему любил ее и ненавидел. Неразгаданная Азаль стояла где-то между Дурочкой и Другой. Даже тогда я себе говорил: «Не докапывайся. Это пустыня. У тебя нет карты».

– Как идет учеба?

– Через год закончу. Много пропустила после печальных событий.

– Наверняка наверстаешь.

– Я отличноуспеваю.

Она была не одинока, что тоже доводило меня до белого каления, иссушая в жару. На память пришли литании в барах, где я тысячу раз проводил свои старые религиозные церемонии после подобных случаев.