Последний император

— В премудрости вашей, государь, вам должно быть известно, что я не осмелюсь смеяться над вами. Я печалюсь, что по молодости лет вы, ваше величество, не знаете житейских истин, не можете уберечься от сил природы и мечей врагов и разобраться, что к чему. Прикажи я отравить вас, если бы я действительно желал смерти государя, стал бы я делать это в собственной усадьбе? Да еще руками своего придворного врачевателя? Не лучше было бы воспользоваться для этого вашей развлекательной вылазкой на праздник «лабацзе»?

На миг я онемел. Видать, известия о моей недавней шалости все же достигли ушей Чжаояна. Распростершиеся в ногах моего ложа чиновники старательно хранили молчание. Полагаю, они боялись оскорбить высоконравственного и высокочтимого Западного гуна Чжаояна.

— Почему же тогда придворный врачеватель Ян Дун замыслил дурное против меня? — поинтересовался я, успокоившись.

— Кто берет в руки меч, от меча и урон имеет, государь. Придворный врачеватель Ян Дун приходился братом вашему военному советнику Ян Суну. Они были очень близки, и Ян Дун узнал, что в Цзяочжоу вы, государь, своей рукой пустили стрелу в грудь Ян Суну, который служил трону верой и правдой. — Лицо Западного гуна Чжаояна вновь окутала печаль, но он не сводил с меня горящего взора. — Да, Ян Сун повел солдат к Перевалу Феникса на помощь его защитникам самовольно, не испросив милостивого разрешения вашего величества, но он пошел на это во имя служения родине. Это славный подвиг, пусть он и потерпел поражение, и я, Чжаоян, не понимаю, почему там, на пшеничном поле вы, государь, предали его смерти.

Теперь, наконец, стало ясно, что за птица этот придворный врачеватель Ян Дун. Но я не знал, как ответить на остро поставленный вопрос Чжаояна, а его пронзительный взгляд до того смутил и разгневал меня, что я швырнул в его сторону сжатый в руке меч: «Убирайся отсюда. Кого захочу, того и убью. А свои переживания оставь при себе».

Западный гун Чжаоян вздохнул, закатив глаза к небу, «Государь юн и очень жесток, — пробормотал он себе под нос, — и бедствия скоро обрушатся на царство Се». С головой Ян Дуна в руках, он, пятясь, вышел из двери. В словах Чжаояна послышалось что-то знакомое, и, поразмыслив, я понял: его скорбное замечание точь-в-точь повторяет слова старого безумца Сунь Синя.

Перед самым выездом из Пиньчжоу случилось такое редкое явление, как зимний дождь. Когда кортеж проезжал мимо места, где проводились казни, сквозь пелену дождя было видно, что людей там совсем немного. Дождь омыл водруженные на колья головы преступников, и они сияли, как новенькие. Среди пяти отрубленных голов хлопала на ветру желтовато-коричневая кожа, и мне сказали, что это кожа придворного врачевателя Ян Дуна. Его голову Западный гун принес предъявить мне, кожу вывесил на лобном месте напоказ толпе, а то, что осталось, похоронил в отдельной усыпальнице.

Надо же было такому случиться, что кожа Ян Дуна неожиданно сорвалась с шеста и, перелетев по воздуху, упала на крышу царского экипажа. Все свидетели этого удивительного совпадения, и я в том числе, даже вздрогнули от испуга. Никогда не забуду, как она отвратительно выглядела и с каким оглушительным хлопком шлепнулась на крышу.

Весь обратный путь в столицу я провел как в полусне, и в бреду среди бела дня меня одолевало одно видение за другим. За мной по пятам гнались братья Ян — Ян Сун придерживал рукой окровавленные внутренности, а вплотную за братом несся, размахивая своей содранной кожей, придворный врачеватель Ян Дун. «Убийцы! Мне подослали убийц!» — то и дело вскрикивал я в полубреду и не разрешал кортежу останавливаться на ночь. Потом рядом с братьями Ян смутно вырисовывалась толпа женщин, которые, разевая безъязыкие рты и на бегу разбрасывая по земле розовые пальцы, с развевающимися всклокоченными волосами, в разодранной в клочья одежде бешено мчались, как орда маленьких белых демонов. Среди них выделялись госпожа Ян и первая наложница Дайнян, о которых я уже стал забывать. На бегу они издавали пронзительные крики. «Ты не правитель Се! — кричала госпожа Ян. — Правитель Се — мой сын Дуаньвэнь!» Мчавшуюся за мной Дайнян окутывал ореол сладострастия, и ее одежды распахивались от быстрого бега. «Придите ко мне, государь!» — звала она, откровенно обнажая персиковые груди и белоснежные ягодицы. В ответ слышалось лишь мое тяжелое дыхание вперемежку со стонами. Хотелось гаркнуть: «Не подходите ко мне! Убью обеих, если приблизитесь!» Но я вдруг понял, что не могу издать ни звука. Я изо всех сил пнул стоявшую у ног бронзовую грелку и расцарапал ногтями лицо стражнику. Все, кто находился в царском экипаже, не знали, что и делать. Когда все прошло, мне сказали, что в полубреду я не переставал выкрикивать одно: — Убейте их!

Глава 4

Во время болезни я лежал в Зале Чистоты и Совершенства один и скучал. Изо дня в день в ушах стояло завывание северного ветра, а от шелеста мертвых листьев на деревьях во дворе каждый зимний день казался особенно унылым. Ежедневно к моей постели приходила моя матушка, госпожа Мэн, или проведать, не стало ли мне лучше, или поплакать украдкой. Она переживала, что кто-то при дворе может воспользоваться этой возможностью и устроить дворцовый переворот, и подозревала, что моя бабка, госпожа Хуанфу, строит коварные планы, чтобы заманить меня в ловушку. От бесконечной болтовни госпожи Мэн меня уже тошнило, и иногда она напоминала мне попугая в клетке. Вокруг жаровни собирались танцовщицы, которые пели и танцевали, а музыканты играли на своих инструментах вне зала. Но они старались напрасно, потому что сильная тревога и страх не отпускали меня. За тонкими одеяниями танцовщиц с длинными рукавами, за золотыми и серебряными украшениями в волосах мне то и дело виделись окровавленные человеческие внутренности, которые, извиваясь, кружили по залу, и множество кусков человеческой кожи, летавших под звуки музыки у самого пола. Убей, убей, убей. Схватив меч, я вдруг одним прыжком оказался среди танцующих девушек и стал бешено рубить мечом во все стороны. Те в панике схватились за головы и разбежались, словно крысы. Придворный врачеватель объявил, что меня одолевают злые духи, что какое-то время улучшения ждать не приходится, и что выздоровление наступит, лишь когда под весенним теплом начнут распускаться цветы.

Все дела при дворе были приостановлены на семь дней. Когда моя бабка, госпожа Хуанфу, попыталась заговорить со мной, я по-прежнему мог произнести одно-единственное слово — «убей». Чрезвычайно расстроенная, она приписала наступление моей болезни безответственности чиновников, сопровождавших меня в поездке, и всех наказала. Цензор Лян, отвечавший за эту поездку, рассудил, что появляться при дворе унизительно, остался дома и покончил жизнь самоубийством, проглотив кусок золота. На восьмой день госпожа Хуанфу обсудила ситуацию с первым министром Фэн Ао, и оба решили, что, несмотря на болезнь, я должен занять свое место на троне. А чтобы я во время дворцовых церемоний не болтал, что мне в голову взбредет, они придумали чудовищный способ. Мне набили рот шелком и привязали руки к царскому трону. Таким образом, являвшиеся на аудиенцию чиновники видели меня, но не слышали от меня ни звука.

Эта презренная женщина и ее презренные подручные обращались со мной, Великим государем Се, как с простым преступником.

В ту зиму я впервые в жизни подвергся такому огромному унижению. Во время аудиенций передо мной проходило множество гражданских и военных чиновников, а я сидел на драконовом троне с полным ртом шелка, и глаза мне застилали слезы унижения и ярости.

Карту царства Се пришлось перерисовывать. Сотня ли наших земель вокруг Перевала Феникса, в том числе город Цзяочжоу, теперь уже относились к получившему новые очертания царству Пэн. Придворного художника звали Чжан. Закончив новую карту Се, он ножом для резки бумаги отрубил себе палец, завернул его в карту и поднес к трону. Во дворце только об этом и говорили.