Семейная хроника

Все, что происходило во время наших посещений Виллы Росса, было чуждо мне и существовало лишь в рамках того мира, того порядка вещей, которые мне не принадлежали; для меня это было игрой и комедией, как я уже говорил. Когда я приходил туда, то я как бы тоже участвовал в представлении, старательно играл свою роль; но едва я покидал виллу и возвращался в свою подлинную действительность, все это меркло и исчезало. Ты сразу же становился воспоминанием; твой покровитель и его жена тоже. А Дида… достаточно было пустяка, чтобы изгладить ее из моей памяти. Однажды на дороге Сан-Леонардо я увидел, как приревновавший молодой крестьянин погнался за своим соперником, размахивая вилами. Среди сбежавшихся людей оказался садовник, и именно он обезоружил злоумышленника. Вне виллы садовник был совсем другим — обыкновенным человеком, как и все прочие; он кричал, возбужденно жестикулировал. Он вышел из игры, и мне показалось, что я впервые вижу его.

И наши разговоры с тобой о маме не оставили во мне глубокого следа. Любовь к маме заняла особое место в моей душе. Эта любовь стала эгоистичной, затаенной, неуязвимой для любых покушений извне. Уже тогда я стал выдумывать себе маму. Мечтая о ней, я придумывал ей лицо — не такое, какое было у нее на смертном ложе; придумывал ей улыбку, воображал, как она плачет. В моих мечтах она была всегда одета одинаково: черный костюм, кружевная блузка, голубая брошка. Иногда на улице мне встречались женщины, которые казались похожими на нее; я поворачивал обратно, чтобы еще раз поглядеть на них; у меня тоскливо билось сердце, но в каждой из них всегда оказывалась какая-то вульгарная черточка, которая разочаровывала меня. Теперь я знаю, что эта черточка была в глазах, во взгляде. Они были живые. Я не умел разъединить маму и смерть.

И даже то, что было сказано тобою в автомобиле и что в первую минуту, когда мы возвращались на виллу, возмутило меня, — не сохранилось у меня в душе: твои слова не вышли за рамки комедии, той игры, в которой принимал участие твой покровитель. «Мама умерла по твоей вине» — вот какая мысль была для меня ясной и неизменной. Но я перестал ненавидеть тебя за это. Я привык к мысли, что мама должна была умереть, и то, что ты явился причиной этого, казалось мне неизбежным, стало частью той тайны, которой был окружен образ мамы, увиденной мною впервые на смертном ложе. В этом смысле ты принадлежал ей, ты умер вместе с нею.