Что с тобой случилось, мальчик?

Профессорша знала русский. Пока ты с ней разговаривал, я притащил из своей комнаты настольную игру «Хоккей», и мы с профессором от души сыграли матч «Америка — Советский Союз», в котором победил Советский Союз, то есть я.

Потом позвали дедушку, пили чай, профессор задавал тебе вопросы на английском, профессорша переводила. Мне было только пятнадцать, дурак я был, что не вслушивался, не запомнил, о чём ты рассказывал.

Через несколько дней или неделю, когда ты стирал в ванной, раздался звонок. Я подошёл к телефону. Мужской голос спрашивал тебя.

Помню, как ты разговаривал, требовал прислать какую‑то повестку, потом согласился куда‑то прийти.

Я спросил:

— Куда идёшь?

Ты ничего не ответил. Быстро переоделся. Сунул в пиджак паспорт. Нацепил галстук, надел плащ. И уходя, оглянулся…

Так вот, учти. Я всё знаю. Мне пришлось ехать с тобой в одном вагоне метро, красться по улицам до площади Дзержинского, до того самого подъезда КГБ, где написано «Бюро пропусков». Ты был так погружён в свои мысли, что даже не заметил меня.. А я сразу заподозрил неладное, понял, что этот вызов связан с американскими профессорами.

Прав я или не прав?

Ты вышел оттуда часа через полтора. Знаешь, как я обрадовался! Боялся, больше никогда не увижу… Думал: что будет со мной и дедушкой?

Ты почему‑то двинулся не обратно в метро, а просто вниз по Кузнецкому. Зачем‑то зашёл в зоомагазин. Я заглянул. Ты стоял спиной ко мне, уставясь на аквариум, где плавали рыбки.

Тогда я перестал следить, пересчитал свою мелочь, пошёл в кинотеатр «Метрополь».

Вечером, сколько ни спрашивал, ты не ответил, куда тебя вызывали. Отвечал: «Не трогай меня», «Не твоё дело».

Учти, терял сына! Не хотел ничем поделиться. А ведь сам Крамер говорил: у тебя никого, кроме меня, нету.

Наконец‑то!

Видел, как я подпрыгнул чуть не до потолка? Ещё бы! Наконец‑то сегодня, 10 апреля 1988 года, почтальонша принесла большое заказное письмо на моё имя. Ты расписывался, а я уже распечатывал его в своей комнате. В нём был вызов. Официальный. С печатями. Из государства Израиль. Молодец Густав! Не подвёл меня, все устроил.

— Я сразу же взял документы и поехал в ОВИР. А ты остался дома. Наверняка думал, что вот теперь, если выпустят, я уеду в Израиль.

Выпустят! Куда они денутся?!

Только на черта мне нужен Израиль, который убивает палестинцев?! Нет. Когда долечу до Вены, добьюсь, чтоб меня отправили в США. И там надолго не застряну. Штаты станут пересадкой на пути к настоящей цели. Какой? Узнаешь, когда меня здесь не станет. То‑то удивишься!

Теперь времени будет мало, нужно добывать деньги.

На визу, билет, на новый паспорт. Постараюсь не просить у тебя. Да что с тебя возьмёшь?

Сегодня овировский чиновник, когда я писал заявление, спросил, понимаю ли, что делаю. Лишусь гражданства и так далее.

Я кивнул. А сам подумал: «Знаю, чего лишусь, — зарешеченных окон». Хотя, когда меня в восемьдесят шестом выпустили после съезда, а перед маем снова вызвали в диспансер, ты поехал со мной, отстоял. Все‑таки перестройка.

Вернули в Москву академика Сахарова, досрочно приехали из ссылки Тоня с Игорем. Помилованные. Кто поплатился за то, что они перенесли? Вычеркнули у честных людей пять лет жизни, если считать год, когда они находились в Лефортове под следствием. А в это время Чурбановы и Трегубовы не тужили. Гребли взятки, обворовывали твою любимую Родину.

Ты ещё не знаешь всего, что я насмотрелся за эти два года, после того как вышел из больницы в Сокольниках.

Тогда ты особенно заботился обо мне. Не приставал с этими разговорами об учёбе, работе. Помнишь, как однажды ты нашёл на антресолях целый чемодан с фотографиями? И мы с тобой весь вечер рассматривали их. Ты говорил, что в биографиях бабушки Беллы и дедушки Лёвы отразилась биография страны. Помнишь, как среди этих фотографий мы увидели вырезанные из старых журналов фотографии Маяковского?

Я удивился, спросил:

— Это что, наш родственник?

И ты ответил:

— В известном смысле. Родители очень любили его. Мама даже несколько раз видела. И я тоже люблю. И не только стихи. Вся его жизнь — поэма.

— Из‑за чего он кончил самоубийством? — спросил

я.

И ты ответил; я этого никогда не забуду — того, что ты сказал:

— Маяковский привил себе социализм. Как прививает себе учёный — микробиолог новую вакцину против болезни. Старый мир был болен. Казалось, изобретено новое лекарство для счастья человечества. Это был великий эксперимент.

— Тогда зачем он выстрелил в себя?

— А ты хотел, чтоб его расстреляли в тридцать седьмом?

В тот вечер я понял, почему ты раньше уходил от моих вопросов, изо всех сил скрывая своё отношение к тому, что делалось вокруг, не стал диссидентом, как Игорь и Тоня! Потому что тебе больно то, о чём открыто орут сейчас, во время перестройки, все газеты, журналы, телевизор. У тебя у самого эта прививка!

Конечно, интересно все‑таки прочесть твой роман. Узнать, к чему ты пришёл. А ты ухитрился раздать по редакциям все экземпляры. Даже если его напечатают, меня уже здесь не будет.

Снова надо ждать. Теперь уже разрешения ОВИРа. Не может быть, чтоб меня не выпустили. Один мой друг, о котором ты ещё узнаешь, сказал: «Ты им даром не нужен».

Все‑таки обидно слышать такие слова. Что ты даром не нужен своей стране. Хотя я всегда это чувствовал. Не нужен матери. Не нужен школе. Медучилищу. Да и везде, где работал за последние полтора года, тоже был не очень‑то нужен.

Помнишь, как после звонка из милиции я стал ходить в вечернюю школу рабочей молодёжи, устроился дежурить лифтёром в доме у метро «Сокол»? За семьдесят рублей.

Я это сделал только для тебя. Чтоб тебе было спокойней.

Однажды ты себя плохо почувствовал. Попросил бросить в почтовый ящик письмо Артуру Крамеру, который был тогда в командировке. На улице я не удержался и распечатал. Вот оно, это письмо. Так и не послал, потому что конверт был уже разорван. Вклеиваю.

«Дорогой Артур!

Как договорились, посылаю контрольное письмо. Вчера с семи утра по московскому, или же с десяти по душанбинскому, видел в закрытых глазах тебя, садящегося в газик. Вы ехали в горы. Водитель говорил о какой‑то проблеме в Институте ботаники; что‑то связанное со склокой.

Несмотря на жару, он был в пиджаке и галстуке.

В твоём сознании все это время находился М. С. Горбачев. Ты думал о том, что ему сейчас труднее, чем всем. Потом думал о составе Политбюро. О том, что нам запрещено вмешиваться в мышление других людей.

Ярко видел, как вы проехали мимо тенистых деревьев, под которыми сидели на корточках с пиалами в руках старики в полосатых халатах.

Дальше опыт пришлось прекратить — в комнату вошёл сын. Сильно заболела голова.

На днях, пользуясь твоим методом, выгнал камень, застрявший на выходе из почки в мочеточник, у одного режиссёра. Сам удивился. Для проверки послал его на рентген. Камня нет.

С сыном все по–прежнему. Трагедия, нет у него никаких идеалов, не получается помочь ему ни в чём. Я — типичный сапожник без сапог.

До встречи».

Ну и письмецо! Вот ты жалуешься, что нет у меня никаких идеалов. Над теми идеалами, что нам внушали на комсомольских собраниях, сейчас открыто по телевизору смеются.

Откуда им взяться? Этим идеалам.

Не волнуйся. Есть у меня идеалы. Есть!

Сколько у тебя знаменитых знакомых, даже кинорежиссёры, столько людей вылечил и не мог, не захотел попросить их устроить меня на интересную работу. И чтоб деньги хорошие платили.

Пришлось мне через два дня на третий сутками сидеть в подъезде, в конуре у лифта, со своими учебниками и тетрадями, заниматься ради этого проклятого аттестата.

Лампочка тусклая, жильцы грохочут дверью лифта, постоянно выглядывай — свои или чужие входят в дом. Может, для пенсионеров и занятие, а для меня — тоска смертная. Считал часы, когда можно будет уйти домой. Единственное утешение — приёмничек. Слушал днём передачи про перестройку и гласность. Вечером — западные станции. Их уже перестали глушить.