Правда

Такого ужасного обвинения Ленин стерпеть не мог и, стараясь выглядеть молодцом, ответил:

— Ну вот еще!

— Тогда идемте. Вы узнаете, что такое современная женщина... — Шурочка взяла Владимира Ильича за руку. Ее маленькая ручка с розовыми коготками была так же нежна и вкрадчива, как у всех нормальных женщин, девическая грудь высока, коленки круглы, и он наконец ощутил знакомое волнение.

...Четверть часа спустя он вылетел из спальни как пробка. Еще никогда с ним не обращались так бесцеремонно и властно. «Это просто акула какая-то... Нет, увольте». Темная изощренность m-me Коллонтай не пришлась ему по душе; он любил, в сущности, простые и здоровые утехи, хотя понимал, что император должен быть порочным и тонким. «Впрочем, ерунда: Петр Великий не был порочным и тонким, он был просто ходок и молодец». Из всей династии Романовых Ленин уважал троих: Петра, его веселую дочь Елизавету и свою матушку Марью Федоровну. «А ведь я наполовину датчанин», — вдруг подумал он, вспомнив о матушке: до сих пор это почему-то ни разу не приходило ему в голову. Ему даже на мгновение почудилось, будто он ощущает в жилах ток датской крови — холодной, тяжкой и медлительной. «Да ну их к чорту. Уж лучше быть евреем». Нет, он ни капельки не ощущал себя датчанином и вообще о датчанах имел представление самое смутное. «Кажется, бывает датский сыр. И сардины. Быть или не быть, чорт побери, — вот в чем вопрос!» Он задумался: можно ли в случае неудачи с российским престолом претендовать на датский? — и решил, что игра не стоит свеч.

Мысль его, описав причудливую параболу, вернулась к m-me Коллонтай. «Хотя... Кое-что она умеет здорово... Помню, была у меня одна шпагоглотательница... Но зачем было рвать воротничок? Нет, определенно так не годится! Если у фифочки есть муж, он должен бы задать ей добрую буржуазную трепку; а если нет — ей надо найти себе какого-нибудь простого парня, этакого здоровенного матроса: он ей мозги-то вправит».

— M-me Коллонтай — новая женщина, — объяснял Ленину Луначарский. (Предмет их обсуждения уже вновь уединился с очередным гостем.) — Пожирательница сердец, амазонка, Казанова в юбке, социал-демократическая Венера, Красная Лилит, Эрос торжествующий...

— Она замужем? — хмуро спросил Ленин. — С кем она вообще живет?

— Да вроде бы есть какой-то муж в России... Но Шурочка не признает этих условностей, этих буржуазных собственнических...

— Сейчас она живет с Плехановым и его женой, — сообщил Гриша Зиновьев. У него был вид человека, всегда достоверно знающего, кто, где и с кем, и Владимир Ильич сразу понял, что этому человеку можно верить.

— Да вы, Ильич, не тушуйтесь, — сказал добрейший Глеб Максимилианович. — Все революционеры прошли через это.

— Так-таки все?

— За исключением Феликса Эдмундовича, разумеется.

— Почему «разумеется»? — удивился Ленин. Он искренне недоумевал: Железный, если посмотреть объективно, был недурен собою, хвастлив, демоничен, и от него за версту несло жуликом последнего разбора, — сочетание, неотразимо действующее на женщин. — Он что же, страдает половым бессилием?

— Что вы, Ильич! — возмутился Луначарский. — Вождь не может растрачивать потенциал на пустячки. Революция — ревнивейшая и требовательнейшая из любовниц; она не терпит соперничества.

— Не в этом дело, — сказал Богданов. — Просто он аскет, вроде Рахметова. Умерщвляет плоть, живет в спартанских условиях, спит на гвоздях, принимает пищу раз в неделю. Одно слово — Железный. Не человек, а монумент.

— И что же, у него нет совсем никаких слабостей? — поинтересовался Ленин. Ему плохо верилось в аскетизм Железного Феликса. «Сказать этим прекраснодушным дурачкам, что Железный бесстыдно наставляет им рога с эсерами? Нет, не стану: сплетником прослыть неохота, да и не мое это, в сущности, дело. Может, я еще сам в эсеры подамся. Я еще не решил». — И коль уж речь зашла о нем, позвольте спросить, чем он заслужил такое рабское почтение?

— Да как вам сказать, — смешался Кржижановский, — как-то так сразу и не... Он очень, знаете, энергичный. Чуть что — сразу: «Расстрелять!» Некоторым интеллигентам это весьма импонирует.

— А вам?

Но Глеб Максимилианович уклонился от прямого ответа. Он подумал немного и сказал:

— А вот насчет слабостей... Вообразите — он безумно любит детей.

— Он необыкновенно добр, — подхватил Луначарский. — Под суровой маской скрывается пылкое, золотое сердце. Бескорыстный рыцарь революции. Защитник униженных, оскорбленных и отверженных.

Владимир Ильич не мог спрятать недоверчивой гримасы, но все прочие подтвердили, что Феликс Эдмундович необычайно добр к детям:

— Как увидит беспризорного ребенка, особенно девочку, — не может удержаться, чтоб не обласкать, не взять на руки. Никогда не пройдет мимо. Поразительный человек.

«Неужто я в нем ошибся?» — подумал Ленин. Он сам очень любил детей: скармливал им тонны конфет, играл с ними в лапту и прятки, возил на закорках, помогал лепить снеговиков, соревновался в стрельбе из рогатки и даже иногда сожалел, что его несколько специфический брак, о котором он никогда не распространялся, не позволяет обзавестись парочкой веселых, чумазых озорников и дочкой, которую он одевал бы как барышню и всячески баловал.

— Однако не пора ли перейти к картишкам? А, господа? — Гости одобрительно закивали. — Пикет? Безик? Двадцать одно? — осведомился любезный хозяин. — Или господа предпочитают польский банчок?

— Владимир Ильич, а вы винтите? — спросил доктор Богданов и, услышав утвердительный ответ, радостно потер руки.

По его лицу Ленин понял, что перед ним сильный и опасный игрок. «Надо с ним в пару сесть — глядишь, и разживусь деньжатами». Впрочем, ставки были крошечные. Никто из революционеров, по-видимому, не располагал средствами. «Да это и понятно: иначе на кой чорт им было ввязываться в эту революцию? А в мутной воде всегда можно ухватить министерский портфельчик или другую синекуру».

Однако в пару с доктором Владимиру Ильичу попасть не удалось: им уже завладел хозяин дома. Ленину достался Гриша Зиновьев. (Каменев и Луначарский не играли, а торчали за спинами игроков, подсказывая ходы и всячески мешая: по-видимому, это было их любимое занятие.) Как новому и оттого почетному гостю, Ленину предложили сдавать. Не удержавшись, он без всякой надобности, просто по привычке вольтанул колоду; ему тотчас стало совестно, но он ничего не мог с собою поделать.

Зиновьев был неплохой игрок, хотя трусливый, но этот недостаток компенсировался, с другой стороны, излишней рисковостью Кржижановского, так что поначалу Ленин с партнером были в выигрыше. Но пришла пора и им продуться. Владимир Ильич спокойно достал из бумажника деньги и выложил на стол свою долю. Однако Зиновьев, пряча глаза, с унынием объявил, что денег у него нету.

— Как нету?! — возмущался Богданов. — Вы только что выиграли... Эх, Гриша, Гриша! Что, как обычно? — И он взял в руки колоду.

— Хватит позориться, — сердито сказал Каменев и полез за своим тощеньким бумажником. — Я за него заплачу.

— Что такое «как обычно»? — шепотом спросил Ленин у Луначарского.

— Товарищ Зиновьев у нас малость скуповат — сами понимаете, сын сапожника... Обычно, когда он отказывается платить, его лупят колодой по носу. Ну, или товарищ Каменев за него расплачивается, когда при деньгах.

«Да что они все заладили — сын сапожника, сын сапожника...» — с досадой подумал Ленин: он был хоть и царевич, но вскормленный кухаркою и оттого демократ; вдобавок брат его приемной матери был тоже сапожником. «Остальные-то все как на подбор — буржуйские или профессорские сынки. А еще революционерами себя называют! Эх, не любите вы народа...» Но досаду свою он скоро подавил, потому что в общем и целом социал-демократы были милейшие люди. Он уже прикидывал в уме, какими постами осчастливит их, когда сделается монархом: «Максимилианычу, понятное дело, поручу электричество... Разные там иллюминации к празднествам... Фейерверки... Нет, фейерверки, кажется, не имеют отношения к электричеству... Жаль! — Ленин очень любил фейерверки и громкую пальбу из орудий. — Электричество, электричество — для чего оно? Хотя в синематографе, наверное, есть... И вообще наука... Доктору подарю самую шикарную лечебницу с минеральными водами. От Луначарского, сразу видать, никакого проку: совершенно бесполезный человечек. Стало быть — займется культурой и народным просвещением... Зиновьев... гм... разве можно сапожничьему сыну поручить какое-нибудь дело? Нет, так рассуждать нельзя. Сапожник такой же человек, как и кухарка... На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич и сапожник. А дам-ка я ему, пожалуй, пост какого-нибудь градоначальника! И Леве тоже. Ей-богу! Для этого много ума не надо: взять хоть нашего великого князюшку Сергея Алексаныча... Ах, чорт! Если я сейчас куплю пикового короля — у меня большой шлем!»