Королёв

— С улицы?! Это вы о бывших работниках суконной мануфактуры?! Рабочий класс мануфактур — оплот революции! Это вы не умеете работать в гуще народных масс!

К. вообще-то владел этим странным языком — ну да, на «собраниях», — ничуть не хуже остальных. Но сейчас он не захотел говорить на нем.

— Черт, да нет никакой такой «гущи»…

— Что?!

— …а есть кучка лентяев, раздраженных тем, что секретность мешает им делать левые дела и воровать.

— Что-о?!

А К. знай себе бурчал о своем (мне не очень-то понятном) — тихо, злобно, упрямо, набычившись, не поднимая головы (и точно так же — через стол, как через зеркало, — набычившись, глядел на него К-в):

— План работ систематически не выполняется… Нет элементарного порядка в заказах на работы, распределения их по рабочим местам, контроля за… Поставить бы сюда людей, которые умеют хозяйничать, а ваших гнать к чертовой…

И тут от гнева шея К-ва стала красной, а лицо белым, и он закричал…

Закончилось все это тем, что К. понизили в должности;а его должностьзанял другой человек — Л., которому К-в более-менее благоволил, ибо тот, в отличие от не нюхавшего военного пороху К., был. как и сам К-в, кадровым офицером.

Суть происходящего была ясна даже марсианину: чтобы полюбить подчиненного, превосходящего его умом, начальник должен сам быть очень умен… умнее, чем подчиненный… так что получается парадокс, из которого следует единственный вывод: начальник никогда не полюбит подчиненного, который умнее. Существует ли способ из этой безвыходной ситуации выкрутиться? Оказывается, да: подчиненный должен старательно скрывать свой ум (замечу, забегая вперед, что Л., интеллигентному, ироничному, изящному Л., подобный фокус удавался; но и это не спасло его от гибели). Да еще эта проклятая схожесть характеров — как два равноименных заряда, что неизбежно отталкиваются друг от друга…

Навряд ли К. не понимал всего этого. Но он не хотел смириться. (О, ему, конечно, не нужна была любовь начальника, ему лишь требовалось, чтобы начальник ему не мешал, чтобы предоставил ему свободу — но свободу другому может дать лишь по-настоящему любящий человек.) В несмирении своем он прибегал даже к методам, которые мне казались не вполне благородными; с другой стороны, что еще ему оставалось делать? Вряд ли во Вселенной найдется хоть одно мыслящее — да просто живое! — существо, которому не случалось прибегать к защите и покровительству сильных.

— …Я, конечно, постараюсь помочь, сделаю все от меня зависящее, но… — Красивое лицо Маршала исказилось гримасой. — Зря вы так резко о нем… Герой Гражданской… Я знаю его как порядочного человека…

— Нам-то проку от его геройства? Он загубит институт.

— Ну, не преувеличивайте…

— Двигатель-то мой он уже зарезал. (Я вздрогнул: то, что люди режут друг друга, уже было мне привычно, но как можно зарезать двигатель?)

— Да, я в курсе… Но, послушайте, если Иван Терентьевич в самом деле считает, что пороховые ракеты обладают преимуществами перед жидкотопливными (боже, опять эта абракадабра!), то…

— Ни черта он не считает. Что он может считать?! Он серную кислоту от перекиси водорода не отличит.

Тут К. был, как я думаю, несправедлив: его начальник все-таки не непосредственно из лошадиного седла отправлен был заведовать институтом, а получил более-менее (насколько — уж не мне судить) соответствующее образование и на должность свою, между прочим, не без участия самого Маршала был рекомендован.

— Сергей Павлович… Будьте поосторожней, а?

— Но вы же…

— Я тоже не вечен. Иногда кажется — Земля… земля горит под ногами…

И я прочел в маршальских глазах такую безысходность, такое ясное осознание приближенья ужасного своего конца (быстро, стремительно — так происходит падение звезды), такую тоску, что содрогнулся.

Он не был сильным сего мира; он тоже был слаб, был обречен. Я понял бы это, даже не знай я о его вскоре последовавшей казни.

Так что же — узнал К-в о том, что К. на него «жаловался», и потому возненавидел? Нет: до ненависти — настоящей, испепеляющей — и тогда было так же далеко, как и вначале. Все это было гораздо сложней, тоньше, скучней, суше… но не было никакого смысла мне в этом разбираться, потому что я уже увидел дальнейшее: ночь, испуганную женщину, двоих в кожаном, черную машину, кабинет, такой же, как тот, где терзали К., резиновые палки с металлом внутри, иглы из безжалостной стали, сломанные пальцы, беспомощное тело, в луже крови и рвоты скрючившееся на полу, бумажную папку с бурыми, засохшими пятнами на обложке… и мне уже не нужно было видеть последние — перед расстрелом — секунды земной жизни К-ва (и последовавшего за ним Л.), чтобы знать: я ищу виновного не там.

Если уж на то пошло, К-в своею нелюбовью спас К., ведь если бы К. ко времени ареста занимал ту должность,которую занял вместо него Л., то К., возможно, уже не было бы в живых: нередко на Земле казнят не человека, а — должность.

— Господи, если бы вы знали, как мена от вас тошнит! — подперев клонящуюся голову рукой, проговорил следователь (то, кажется, был коренастый — странно, но чем дольше я знал их, тем слабее различал, переменчивые черты их лиц, расплываясь, сливались для меня в одно). — Просто, извините, блевать хочется… Упрямство ваше, Сергей Палыч, преступно, извращенно, тупо, глупо, а главное — абсолютно бесполезно… Уж все дружки, все подельники ваши это поняли… Зачитать, что ваш приятель Глушко пишет?.. Вел подрывную работу по развалу объектов, необходимых для обороны страны с целью ослабления мощи Советского Союза, тем самым подготовлял поражение СССР в войне с капиталистическими странами… Нет-нет, не надо так пугаться. Это он о себе пишет, не о вас. Честно пишет, прямо пишет…

К. отвечал, что не верит этому. Искренне ли отвечал, мне трудно судить, так как острая душевная боль — боль, которой не было, когда говорили о директоре Клейменове, и почему-то так сильно укусившая его теперь, мешала мне разобраться в его чувствах.

Следователь лишь усмехнулся — не хочешь, не верь, дескать, — и с торжествующим видом протянул К. несколько листков, вынутых из папки — не той, обычной, с кровавыми пятнами на обложке, а из другой — на обратной ее стороне, впрочем, имелись те же подозрительные бурые потеки:

— Почерк Глушко узнаете?

— Нет, — сухо и быстро ответил К., — не узнаю.

На самом деле — узнал, я видел это. Однако душа моя на сей раз не дернулась, не сдвинулась с места, не шевельнулась даже, ибо я уже знал, что папкам, запачканным кровью, доверять не стоит… ну, во всяком случае, не всегда…

— Дурочку не стройте, а? — устало попросил следователь. — Уж вам не знать почерка Глушко… Он был вашим близким другом?

— Я бы так не сказал. Наши взгляды во многом совпадали…

— А вот ваши московские дружки говорят — вы им с Глушко подло изменили… Ведь он же — ленинградской школы, это все одно что кошка с собакой… А вы подпали под его влияние и какой-то там кислород на водород променяли…

— Я считал и сейчас считаю, — отвечал К., — что будущее — за двигателями на жидком кислороде. Но там есть свои сложности, я объясню, если хотите…

— Упаси боже, — сказал следователь.

— Глушко с самого начала отстаивал азотную кислоту, и я постепенно убедился, что…

— Во-во, азотная кислота! — обрадовался следователь. — Та самая, что Глушко в поезде вез, намереваясь совершить диверсию.

— Это просто смешно, — сказал сердито К., — с той историей давным-давно разобрались…

— Разобрались, разобрались. Вредитель — он всегда вредителем останется… Вот, дальше пишет: сорвал снабжение армии азот… ага, опять этот ваш азот!..азотно-реактивными двигателями, имеющими огромное оборонное значение…

— Почему же — «сорвал»? — изумленно спросил К. — Он их доводил до ума. ОРМ-65 — хороший двигатель. — К. сказал это так, будто бы двигатель был живым существом, к которому он испытывал нежность. — Я тоже с ним работал…