Дом с золотыми ставнями

Могу поклясться: ни у одной негритянки из хозяйских любимиц не было никогда таких платьев. Портниха была опытна и знала, что говорила: у черных своя манера одеваться, и если бы какая-нибудь щеголиха вздумала подражать в одежде и манерах белой даме, это выглядело бы или смешно, или вызывающе. Я сама не носила шикарных нарядов, хотя могла бы их себе позволить – как раз из-за того, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но коль скоро от меня потребовалось обратное – извольте! Шелк, бархат, дорогие кружева, невесомые накидки. Голые руки, голые плечи, грудь открыта почти до сосков, талия перетянута так, что задохнуться можно.

Мои волосы! Чего только не вытворял с ними парикмахер, тоже француз, чего я не терпела, сидя в кресле часами! Мне кажется, ему просто нравилось играть с моими шестнадцатью косами. Он их расчесывал и взбивал, образуя целую тучу над головой, он свивал и сплетал, строя немыслимые вавилоны, он нанизывал на живые волосы бусы, он перепробовал все мази, помады, притирания и едва не сорок сортов всякого мыла. Он даже пытался их распрямлять – но из этого ничего не вышло.

В разгар мучений пришел капитан, ведя еще одну француженку – то ли мадам Шарнье, то ли мадам Тарнье, не припомню сейчас. Он сказал ей, указывая на меня:

– Эта женщина – природный алмаз. Мне нужно огранить его в бриллиант, который ослепил бы любого.

Почтенную куму-сводню было ничем не удивить.

– Что ж, – сказала она, – черные алмазы редко встречаются, но тем дороже их ценят. Была бы огранка хороша!

Мадам стала руководить усилиями тех, кто готовил меня в сражение. Она подбирала ткани для платьев и белья, выискивала кружева с нужным узором, блонды какого-то определенного оттенка, газовые накидки в тон, подбирала к прическе определенные украшения, а к каждому платью – туфли, веер и все остальное. Она решительно удавливала меня корсетом, – ни ей, ни Сесилии не удавалось затянуть мою броню так туго, как хотелось бы мадам, и на помощь призывался обыкновенно мой младший сын. Филомено, в семнадцать лет почти догнавший в росте отца и имевший кулаки в хорошую кувалду, не раз рвал шелковые шнуры, получив от мадам неизменное задание:

– Утяни-ка мамочку до размера двух своих ладоней!

Сделать это ни разу не удавалось – сопротивлялась добротная широкая кость, – но сын старался от души и всегда веселился при этом.

Кошмар, что такое эти корсеты, слава богу, что их перестают носить, – у меня кости ноют при одном воспоминании, столько-то лет спустя! А ведь в них надо было ходить, танцевать – словом, двигаться, и мадам часами гоняла меня по верхней гостиной, где зеркалами была выложена одна из стен; словно солдата на плацу, – затянутую до отказа, сзади тянется шлейф, в руке веер, каблуки как ходули, туда-сюда: изящнее держи веер, поворот головы слегка влево, улыбнись, взгляни в угол, потом на кончик носа, потом на меня, меньше раскачивай бедрами при ходьбе, не сметь упирать руки в бок!

Сутки в седле без отдыха милее этакой муштровки.

А когда однажды утром, придя раньше обычного, мадам застала меня в сарае на задворках – одетой в бата, с луком и стрелами, – она на меня наорала:

– Милочка, отвыкай от людоедских замашек!

А, впрочем, признала, что "подобные упражнения хороши, чтобы размять косточки", и не без интереса следила, как я стреляю. Я стреляла недурно в то время.

Стоило, конечно, все недешево. Деньга шли из моего собственного кармана. Но поскольку рассчитывался со всеми наличной монетой дон Федерико (я не хотела лезть в глаза почтенной публике), то город будоражили черт знает какие слухи обо мне и сумасшедшем испанце. Особенно они усилились после покупки жемчужных серег, – тех, что пошли потом в приданое Элене, единственной дочке Франчикито… Ну да ладно, людям всегда надо обо что-то почесать языки, не упускать же им было такую возможность!

И вот настал день, когда все наконец было готово. В верхней гостиной собрались оба Мэшема, дон Федерико, муж, сыновья. Пришли Сесилия и Мари-Лус, выглядывали из-за дверей Эдан и Флавия. Все разглядывали меня.

А я стояла у зеркала и тоже разглядывала себя, и, черт возьми, все на свете, я себе нравилась.

Платье светло-сиреневого шелка с лиловыми разводами плотно обтягивало верх, приподнимая бюст, и высоко открывало грудь и плечи, а внизу сыпалось каскадом бесчисленных оборок и складок на двойной непрозрачной юбке. С шеи в несколько рядов спадали жемчуга – благо места для них было много. Жемчуга мерцали в подвесках серег, светились матовым блеском в широких браслетах, специально набранных так, чтобы закрыть татуировку, вспыхивали в волосах – отдельные самые крупные жемчужины были нанизаны на тонкие косички и вплетены в тяжелый узел прически. Пальцы унизаны страшно мешающими, надоедными кольцами, в руках огромный веер из павлиньих перьев. Все было подобрано строго, элегантно и со вкусом, не говоря уже о стоимости того, что на меня оказалось наверчено; это вступало в вопиющее противоречие с моей чернокожестью, а при этом было очень к лицу, красило и молодило, и било в глаза, заставляя саму посмотреть в зеркало не как на себя, давно привычную, а как на фигуру, которую лепило много искусных рук.

Нет, клянусь Йемоо: то, что я видела в зеркале, мне нравилось.

– Касси, – сказал сэр Джонатан, – ах, если бы я мог обменять пару десятков прожитых лет на лишние полтора фута роста!

А потом была Гавана.

Мы туда прибыли на "Смутьяне" – потому что "Леди Эмили" Мэшем отправил дальше в рейс, как только старушку разгрузили, а "Смутьяна" задержал "ровно настолько, насколько понадобится", как объяснил он озадаченному капитану.

Прибыли всем семейством и с большой помпой. Высаживались с клипера, стоящего на якоре, на двух шлюпках: Мэшемы, сеньор Суарес, Энрике, Сесилия с детьми и нянькой, Факундо и Филомено, с азартом грузившие чемоданы и сундуки; а после всех – я во всем великолепии и Флавия, в переднике и кружевной наколке горничной, ибо такой важной особе, какую я изображала, путешествовать без горничной было дело немыслимое.

Поскольку с нами был дон Федерико, таможню прошли без задержки. После этого оба англичанина с камердинерами и мы с Флавией отправились в гостиницу "Колониаль", а все остальные – в особняк сеньора Суареса.

Гостиница "Колониаль" до сих пор довольно чопорное место, а тогда – нечего и говорить: королевские чиновники, богатые испанцы, не успевшие выстроить свои дворцы, важные иностранцы – чистая публика. И вот среди этой публики плыву я, поглядывая свысока – с высоты своего роста – на всех встречных мужчин и ослепляя женщин блеском драгоценностей. Сзади Флавия, обливаясь потом, тащит два саквояжа, а впереди Санди громким голосом требует у конторщика три самых лучших смежных номера. Конторщик с испуганной рожей что-то ему шептал на ухо, но мистер Александр оставлял его страхи без внимания и настаивал на своем.

А я в это время стояла под взглядами со всех сторон, словно под ружейным огнем, поигрывала веером, посверкивала кольцами и была довольна: начиналось удачно.

На другое утро – было еще совсем рано – приехал дон Федерико и сообщил:

– Кузен здесь, в городе. О черной красотке в семь футов роста и с целым состоянием на шее уже поползли первые слухи. Завтра о ней будет говорить полгорода, а нам пора делать дело.

Мужчины уехали – им надо было поспеть к алькальду и к губернатору. А я после завтрака в номере, снарядившись при помощи Флавии, в ее же сопровождении спустилась вниз и вышла на улицу.

Апрель в Гаване тогда был прохладнее, чем сейчас, – солнышко не припекало, с моря тянул ветерок. Темно-зеленое бархатное платье с кружевом было как раз по погоде, вместо жемчуга слепили глаза мелкие, но хорошо ограненные алмазы, – в колье, в серьгах, в золотых запястьях. Каблуки я надела больше прежних и на целую голову возвышалась над публикой, обходящей в этот час лавки со всякой дребеденью, конечно, в основном женской публики. Не то, чтобы мне что-то было нужно, а показать себя, посмотреть город и подумать о своем.