Я вас люблю

И вдруг просияла сквозь слезы.

– Как ты тогда цыкнул-то на Мясоедова? «Идите вы к черту!» Вот так и мы цыкнем: «Идите вы к черту! Мы вас не боимся!»

Судя по тому, как разглаживалось и смягчалось его лицо, какая-то отрадная и всё разрешившая мысль пришла в голову Алексея Валерьяныча. Он опять привлек к себе Дину Ивановну, истерически, но от души смеявшуюся, и быстро покрыл поцелуями ее лоб, брови, глаза.

– Уедем, и нас не найдут! – задыхалась она, ловя своим ртом его губы. – Уедем, сбежим там к индийцам, ведь правда? Они нас пускай здесь и ищут! Пускай всю Москву разворотят! Весь Кремль по кирпичикам! А мы с тобой… – Она задыхалась от смеха и рыданий. – А нас с тобой – нет! Коляску открыли, содрали все тряпки, а – где мы? Нас нету! Вот вам и цыпленок! Хоть жарьте, хоть парьте! Нас нету!

Он молча, нежно целовал ее.

– А ты во мне не сомневайся! – продолжала она. – Меня не заставят. Повешусь, сопьюсь, но меня не заставят! И я за тобой – на край света, Алеша! Ты мне прикажи! – И всплеснула руками: – Ведь наша-то песня – другая! Другая!

Она просияла счастливой улыбкой:

Барченко обнял ее еще крепче и отпустил.

– Сейчас тебе нужно уйти, – сказал он. – Они там тревожатся дома, наверное.

– Да что мне они! – отмахнулась она. – Ты гипнотизер! С вами, с гип-но-ти-з-зе-ра-ми… – Она еле выговорила это слово от вновь нахлынувшего на нее смеха. – С гип-но-зи-те-ра-ми, так? С вами разве кто справится? Возьмете и зап-но-зи-ти-ру-е-те!

Барченко смотрел и не узнавал ее. Она преображалась на глазах, превращалась в подростка, похожего на птицу, которая с помощью одной, только что выбранной ею мелодии проверяет всю окружающую ее вселенную, и эта вселенная ясно, приветливо вбирает в себя ее радостный голос и ей отвечает такою же радостью:

– Они не найдут нас! Они не найдут!

Через несколько минут, по-прежнему сияющая, с золотыми, словно бы и они только что расцвели, как огромные тропические цветы под залившим их рассветным солнцем, волосами, небрежно запрятанными под шляпу, из-под которой эти золотые узлы их вываливались, наподобие готовых раскрыться бутонов, Дина Ивановна Форгерер стояла у двери, и Алексей Валерьянович Барченко тяжелой рукой поправлял на ней шарфик, поглаживал хрупкое острое плечико, смотря на сияние это со страхом.

– Так мы с тобой прямо отсюда уедем? – прошептала она, быстро целуя его в губы и тонкими пальцами правой руки готовясь повернуть щеколду. – Вернусь к тебе вечером, часиков в восемь. С собой-то что взять?

– Да это неважно, – пробормотал он. – Мы все потом купим. Иди, моя радость…

– Ну, ладно, до вечера! – прошептала она, открывая дверь.

В коридоре было пусто. Человек, дремавший на своем стуле у двери профессора Барченко, открыл осоловевшие глаза. Она усмехнулась в лицо ему странной, загадочной, как у Джоконды, улыбкой и побежала в сторону лифта.

В десять часов утра, когда свежее весеннее утро наполнилось простуженными голосами беспризорников и звоном омытых росою трамваев, в кабинете товарища Блюмкина на Лубянке сидел всю ночь не спавший Алексей Валерьянович Барченко и на вопросы Якова Григорьевича угрюмо мотал головой.

– Вы провалились, профессор, – равнодушно говорил товарищ Блюмкин, который тоже давно бы свалился от усталости, если бы не сила ярко блистающей пыльцы на его смуглой ладони. – Мы ждали, мы очень надеялись…

Он осторожно втянул ноздрями рассыпающуюся пыльцу. Небритые щеки вдруг порозовели.

– Мы славно вчера вас почистили, славно! – И хлопнул по туго набитому портфелю. – Теперь вы нам и ни к чему. Проваливайте подобру-поздорову!

Барченко недоверчиво взглянул на него:

– Неужто отпустите?

– Слово даю! – быстро сказал Блюмкин и оскалился, как вечером в ресторане. – Зачем вы нужны нам? Одни с вами хлопоты! – Он подбежал к двери и высунул голову: – Зовите сюда Александра Васильича!

Через минуту в кабинет вошел седой, стриженный ежиком, в круглых очках, немного мешковатый, нисколько не похожий на Алексея Валерьяновича человек. Барченко прикрыл глаза ладонью.

– А что закрываться, профессор? Кузен ведь, не дядя чужой из трактира! – удивился Блюмкин. – Мы вас давно предупреждали: будете морочить голову, мы вас в одночасье заменим. Ведь есть на кого заменить! Вы же его сами всему научили! Конечно, Александр Васильевич – не вам чета, вы гений, от ваших, так сказать, прозрений волосы дыбом подымаются… Но с вами трудно работать, вы ведь всех презираете, Алексей Валерьяныч. А родственник ваш не капризный. – Блюмкин говорил так, словно вошедший был глухим. – Вы нам очень напортили своим характером, мы кучу времени потеряли. Теперь у вас, Александр Васильевич, – обратился он к стриженому, в круглых очках, – одна задача: разобраться в изъятых у вашего брата манускриптах, понять там последнюю букву. А то, пока мы с вами лясы точили, немцы да англичане уже, может быть, и овладели секретами бессмертия! Того гляди, и Шамбалу откопают… Прощайте, мечты и надежды!

Черные глаза его с веселым сумасшествием запрыгали по комнате.

– А помните, как написал мой поэт? Не помните? Э-эх, как написано!

Блюмкин перевел дыхание. Прошло не больше минуты, и вскоре он опять заговорил, но уже другим, спокойным и раздраженным голосом:

– Гражданин Барченко, Алексей Валерьяныч! С сегодняшнего дня вы поживете здесь у нас, на Лубянке. Не бойтесь. Пока что мы вас ни пытать, ни расстреливать не собираемся. Вам нужно еще поработать как следует… Товарищ Барченко, Александр Васильевич! Ваша квартира приготовлена и ждет вас. В целях безопасности к вам по личному распоряжению товарища Дзержинского будет приставлена охрана. Ну что? Все понятно?

Лицо его поскучнело и затуманилось.

– Уведите гражданина Барченко, Алексея Валерьяныча! – сказал он, подняв телефонную трубку.

Дина Ивановна Форгерер бродила по улицам. Безмятежный покой царил в ее душе. На улице было тепло, словно летом. Она не замечала ни серых прохожих, ни давки в прозвеневшем мимо трамвае, ни очереди за хлебом, тянущейся вдоль обшарпанных домов. Неизвестно почему Дина Ивановна все время поднимала голову и с умилением смотрела в небо, на котором то рисовались блеклые акварельные цветы, то мягко стелились прозрачные полосы, но цвет оставался спокойным и чистым. На Знаменке, недавно переименованной в Краснознаменную улицу, в церкви Святого Николая Чудотворца только что началась утренняя служба. Дина надвинула шляпу пониже на лоб и проскользнула в приоткрытые двери. Народу было немного, в основном женщины и старики. Дина Ивановна смотрела на иконы, подолгу останавливая зрачки на скорбном лице Богоматери, и тихо глотала соленые слезы. Она почти не слышала того, что произносил священник, но быстро и мелко крестилась.