Лондонские поля

Кит привычен был к шуму — к шуму непрестанному и неприятному. Большая часть его жизни игралась под звуковую дорожку с садистскими децибелами. Шум, шум — шум на грани переносимости. Привычен он был и к неприятному соседству, к жалящей близости; но разве сопливому чиху облысевшей кошки действительно необходимо было так пузыриться и увлажнять его брючину возле самого бедра? Она ритмично всхлипывала. Это звучало почти как… Эти голенькие в журнале — куда им до Ник! Она бы им всем показала. Он закрыл глаза и увидел самого себя обнаженным и дергающимся вперед и назад с непостижимой яростью и скоростью, как будто он под чьим-то наблюдением готовится к космическому полету. Вот и она, этакий клиторок под набедренной повязкой. А вот Кит в своем скафандре Адама, готовый к любым перегрузкам… Новый шум, новая близость, новый сигнал тревоги — Кит уставился на страхокошку.

— Сдохла, что ли? Да, та еще предстоит работенка, — сказал Ходок.

Они стояли, обследуя искореженную оконную раму и раскуроченное стекло, густо покрытое отпечатками пальцев.

— Но сделаем с гарантией.

— Благодарствую.

И Кит, сунув руку в карман, начал расставаться с деньгами — бесконечно, банкнота за банкнотой. День ужаса. Страходень.

Когда Кит ехал в «Черный Крест», чтобы позавтракать, низкое солнце нежно прижималось к его небритому лицу, словно какой-нибудь колючий свитер. Похлопывания по спине, сигаретный дым, лагер и яйца по-шотландски плохо сочетались между собой. Свиной пирог, подумал Кит, вот чего бы мне на самом деле хотелось. По обычной цене получаешь вдвойне. Приковылял Шекспир и не меньше минуты яростно ерошил Китовы волосы. Когда он наконец утихомирился, Кит глянул на стойку: ее устилал свежевыпавший покров перхоти — он, как соль, усыпал его еду, таял в страхопене лагера. Как раз в этот миг его зубы вонзились в какую-то небывало гадкую примесь, оказавшуюся у него во рту среди множества спутанных хрящей. Кит, никогда не упускавший случая съесть свиной пирог, съел их немало, и потому разные нечистоты не были для него внове; но никогда еще он не натыкался на что-либо столь тошнотворно гангренозное. Не прерывая разговора, который он вел с кем-то другим, Понго вручил ему бутылку зеленого полоскания для рта, которую держал под стойкой, и Кит опрометью бросился в «М». Через полчаса, когда, к облегчению всех, кто находился в здании, мучительные потуги на рвоту наконец прекратились, Кит вернулся к стойке, выпил несколько утешительных «скотчей» и промокнул глаза газетной бумагой — Понго заботливо оторвал кусок от своего собственного номера. Изучая обертку свиного пирога, Кит только качал головой: дата «употребить до» вгрызалась в следующее тысячелетие, причем основательно, с размахом. Он принял на грудь еще несколько «скотчей» и повеселел настолько, что готов был начать рассказывать ребяткам о своей ночи с Ник. Его желудок все еще булькал и плевался, шумно сожалея о знакомстве с пирогом ужаса, со страхопирогом…

…когда все вокруг стало темнеть.

— Смотрите!

Они — по крайней мере, некоторые из них — уставились в заляпанное пятнами стекло, следя за тем, как в совершенном параллаксе два белых шара соединяются друг с другом, словно что-то необъяснимое творится под окуляром микроскопа, и как луна начинает пылать, словно маленькое солнце.

— Это затмение… Затмение!.. Какое, блин, мнение?.. Долбаное отключение… Нет, это долбаное затмение… Да включите эти долбаные лампы… Затмение, блин… Это, мать-перемать, затмение…

Кит в ужасе отвернулся. Слева от него какой-то дартсмен ждал возле утонувшей в сумраке линии метания, сжимая в руке свои дротики и уронив голову на грудь, — мученик нетерпения. Кто-то швырнул на прилавок монету. Та вращалась на ребре и постукивала — в точности как холодный автомобильный двигатель перед тем как завестись. Да, монета эта продолжала качаться-вращаться и постукивать, все быстрее, все напряженней. Это будет его последний вечер — он сам до конца размотал свою нить… Шебутной Шекспир дрожал, стоя от него в трех метрах и посунувшись лицом в двойные двери «Черного Креста». Сегодня был тот день, когда, согласно Шекспирову плану, ему надлежало повести своих избранных к горам Эритреи, земли обетованной. Хотя, когда нынешним утром он огляделся вокруг, войдя в «Черный Крест», не очень-то было на это похоже… Он чувствовал, что снаружи похолодало, поднялся ветер, а голуби приутихли. В четырехстах милях отсюда острие темного конуса тени длиной в четверть миллиона миль двигалось к нему со скоростью две тысячи миль в час. Затем последовало предчувствие перемены, как при приближении фронта циклона или грозовой тучи, когда свет меркнет — но становится насыщеннее. И вот по всему небу протянулась тень. Полное затмение. Шекспир плакал. Он знал, что, когда страходень обращается в страхоночь, когда страхосолнце становится страхолуной, должно произойти нечто ужасное.

Кроме того, высоко вверху (если кто-то был способен ее обнаружить) гордо сияла Венера, в неожиданных сумерках выглядевшая просто великолепно. Дочь Юпитера, супруга Вулкана, любовница Марса, она никогда не бывала ярче, чем тогда, когда над землею переливалась тьма полного затмения.

Где была Николь Сикс?

Этого никто не знал.

Оказалось, что «Свет многих солнц» представляет собой военные мемуары, по-своему весьма и весьма замечательные. Гай покончил со своим faisan à la mode de champagne и с пристыженным лицом пил кларет, ресторанная цена которого, как он подозревал, раза в три превышала минимальный недельный заработок. Автор книги, полковник авиации Леонард Чешир, кавалер Креста Виктории, ордена «За заслуги», ордена «За боевые заслуги» и креста «За летные боевые заслуги», католик и, ясное дело, славный парень, был один из двух британцев, наблюдавших ядерную бомбардировку Хиросимы.

Гай выглянул в иллюминатор. «Второй контакт», то есть первый момент полного затмения, имел место двадцатью минутами раньше. Пилот «Конкорда», энтузиаст затмений, член клуба «Тысяча Секунд [97]», объявил о своем намерении оставаться в перемещающейся на восток глубокой тени, пока не начнет снижение над Ирландией. Таким образом, полное затмение для пассажиров «Конкорда» длилось намного дольше, чем три минуты, отпущенные земным наблюдателям. Когда оно началось, Гай напрягся, как бы в ожидании удара. По крайней мере, попытался. Но тут же осознал, что не может стать хоть сколько-нибудь напряженнее, чем уже был. Точно так же, как его фаллос не может сделаться хоть сколько-нибудь тверже. В тот миг, когда очертания луны полностью закрыли солнце, солнечная корона с фантастической синхронностью омыла края черного диска незабываемым пламенем. Гай был потрясен и даже удручен столь плотной пригонкой двух небесных тел. Конечно, только наблюдатель с небесными привилегиями мог в полной мере оценить этот безупречный бильярдный удар, точный, убийственно точный, на девяносто миллионов миль. Возможно, это и есть необходимое условие для существования жизни на планете: солнце должно быть тщательно пригнано к луне. Полная тень начала обгонять самолет; пилот снова прочувствованно обратился к немногим своим пассажирам, призывая их полюбоваться эффектом «бриллиантового кольца», сопровождающего «третий контакт», при котором на небе снова появляется передняя кромка солнечного диска. Да, да, да: точь-в-точь камушек на колечке! Может, это кольцо для нее? Небесная помолвка.

Началось снижение. Гай взялся за «Свет многих солнц». Дойдя до сорок шестой страницы, он уронил книгу на пол. Дотянулся до бумажного пакета и раскрыл его перед своим ртом. Стал ждать. Может быть, существовало какое-то объяснение. В конце концов, это, возможно, было чем-то совершенно невинным…

«Энола Гей» — это был самолет, вылетевший на бомбардировку Хиросимы. Пилот назвал его в честь своей матери, ее девичьим именем. Когда-то он был ее малышом.

Но «Малышом» называлась и атомная бомба. Которая за три минуты уничтожила пятьдесят тысяч человек.