Повесть о любви и тьме

С дружеской симпатией хлопали они папу по плечу, но в глубине души, возможно, завидовали ему, мужу такой женщины, и удивлялись: что она вообще нашла в нем, в этом педантичном человеке? Правда, он столь учен, что не сыскать ему равных, трудолюбив и порядочен, даже, в какой-то мере, является серьезным исследователем, но, между нами говоря, он ведь схоласт, человек, которого полностью покинули музы…

А мне в этих беседах в кафе отводилась особая роль. Во-первых, мне следовало отвечать вежливо и толково, совсем как взрослому, на все трудные вопросы, вроде таких: «Сколько тебе лет? В каком ты классе? Собираешь ли ты марки и наклейки? Что у вас проходят нынче по истории? А что учат на уроках иврита? Хорошо ли я себя веду? Что я уже читал из произведений Дова Кимхи (или Яари, или Кадари, или Эвен Зохара, или Шенхара)? А мои учителя — всех ли их я по-настоящему люблю?» Иногда же спрашивали: «Начал ли я интересоваться молодыми девушками? Еще нет? А когда вырасту — может, я тоже стану профессором? Или кибуцником? Или, может, я буду генералом в вооруженных силах еврейского народа?»

(В глубине души я тогда пришел к выводу, что писатели — люди несколько фальшивые и даже чуть-чуть смешные).

Во-вторых, я не должен был никому мешать. Стать несуществующим. Прозрачным.

Их беседы в кафе всякий раз длились едва ли не по семьдесят часов без перерыва, а я в течение всей этой вечности должен был не выходить из роли молчаливого присутствия и быть более неслышным, чем бесшумно вращавшиеся лопасти вентилятора на потолке.

Наказанием за нарушение в присутствии посторонних лиц этих, принятых мною, условий мог быть строжайший домашний арест, вступавший в силу каждый день после моего возвращения из школы и длившийся две недели, либо запрет на игры с друзьями, либо лишение права читать перед сном в последующие двадцать вечеров.

А наградой за сто часов одиночества было мороженое. Или даже початок кукурузы.

Мороженое мне почти никогда не разрешалось, поскольку оно вредно для горла и приводит к простуде. Что же до кукурузы, продававшейся на углу улицы прямо из кипящего котла, стоявшего на примусе, кукурузы горячей и ароматной, которую небритый человек подавал тебе, обернув зеленым листом и посыпав крупной солью, — эту кукурузу мне почти никогда не позволяли, потому, что этот небритый человек, несомненно, выглядел грязнулей. Вода в его котле, уж точно, кишела микробами. «Но если ваше величество явит нам на сей раз в кафе «Атара» безупречное поведение, без сучка, без задоринки, то по дороге домой ему позволено будет, в порядке особого исключения, выбрать между кукурузой и мороженым, выбрать по своему желанию, по трезвому размышлению, а не по принуждению!»

Быть может, именно таким образом, в различных кафе, на фоне нескончаемых бесед моих родителей с их друзьями о политике и истории, философии и литературе, о борьбе профессоров в университете и о заговорах редакторов с издателями, бесед, смысла которых я понять не мог, быть может, именно по вине одиночества и скуки превратился я постепенно в маленького шпиона.

Иначе говоря, я придумал для себя тайную игру, в которую я мог играть долгими часами, не двигаясь с места, не произнося ни слова, не нуждаясь ни в каких подручных средствах, даже в карандаше и бумаге: я разглядывал незнакомых людей в кафе и пытался угадать — по их одежде и жестам, по той газете, которую они читали, по той еде, которую они заказали, — кто они, откуда прибыли, чем они вообще занимаются, чем занимались перед тем, как придти в это кафе, куда направятся отсюда. По выражению лица я пытался представить себе, о чем думает эта женщина, которая время от времени сама себе улыбается, о чем вспоминает худощавый парень в кепке, не сводящий глаз с входной двери и испытывающий разочарование всякий раз, когда входит новый посетитель. И как выглядит та, которую он с нетерпением ожидает в кафе? А еще я, навострив уши, украдкой ловил обрывки разговоров. Я вытягивал шею, чтобы заглянуть и увидеть, что читают в кафе, пытался понять, кто торопится продолжить свой путь, а кто расселся с удобством и надолго.

И, опираясь на внешние признаки, придумывал им, посетителям кафе, невероятные истории, сложные, запутанные биографии, от которых порою волосы вставали дыбом. Вот женщина с глубоким декольте, сидящая там, у углового столика, в клубах густого дыма. Губы ее горько поджаты, она курит в одиночестве, и вот уже трижды в течение часа — если судить по большим часам на стене над стойкой — она встает и исчезает в женском туалете, возвращается и сидит перед своей постепенно пустеющей чашкой, курит сигарету за сигаретой, вставляя их в коричневый мундштук, и украдкой поглядывает на смуглого человека, усевшегося прямо в пальто за столик у самой вешалки. Как-то она даже встала со своего места, подошла к человеку в пальто, нагнулась к нему и сказала два-три слова, в ответ на которые он лишь слегка наклонил голову, а она вернулась на свое место и снова курит. До чего же много возможностей для истолкования этой сцены. До чего же богат — до головокружения — калейдоскоп сюжетов и историй, которые можно сложить из этих осколков! А быть может, всего-то и попросила она у смуглого мужчины, чтобы он передал ей газету «Утро», когда кончит ее просматривать?

Глаза мои напрасно пытались не смотреть на очертания роскошного бюста той женщины, что сидела за угловым столиком, но стоило мне зажмурить глаза, как бюст становился еще ближе, я ощущал излучаемое им тепло и, казалось, погружал в него свое лицо. Коленки мои начинали дрожать. Эта женщина ждет здесь своего возлюбленного, обещавшего придти и позабывшего о своем обещании: вот почему она в отчаянии все курит и курит одну сигарету за другой, вновь и вновь заказывает чашку черного кофе, чтобы превозмочь слезы, сдавившие ей горло. Время от времени она исчезает в дамском туалете, чтобы под слоем пудры скрыть следы слез…

А вот человеку в толстом пальто официант подает сейчас рюмочку ликера, чтобы заглушил он свое горе: его жена взяла и сбежала с молодым любовником. Быть может, они, его сбежавшая жена и ее любовник, плывут буквально в эту минуту на роскошном корабле, танцуют, прижавшись друг к другу, в свете луны, отражающейся в водах океана, веселятся на балу, устроенном капитаном на палубе. Мечтательная музыка (такую слышал я в кинотеатре «Эдисон») обволакивает танцующих, которые держат путь в самые фешенебельные, полные разврата, места — Санкт-Мориц, Сан-Марино, Сан-Франциско, Сан-Паулу, Сан-Суси.

Отсюда я плел свою паутину дальше. Молодой любовник, которого я представил себе в образе мужественного и горделивого моряка, изображенного на коробке сигарет «Нельсон», — это тот самый парень, что обещал беспрерывно курящей женщине встретиться здесь нынешним вечером. Но теперь он уже далеко отсюда, на расстоянии тысячи миль. Понапрасну она его дожидается. «Неужели и вы, мой господин, тоже всеми покинуты и пребываете в полном одиночестве? Неужели подобно мне остались вы один-одинешенек в целом мире?» Так — на языке издательства «Оманут», выпускавшего в 20–30 годах прошлого века хорошие переводные романы, на языке детских книг писателя Цви Либермана-Ливне — спросила женщина того мужчину в пальто, когда подошла к его столику и нагнулась к нему, а он ответил согласным наклоном головы. Еще немного, и эти двое, всеми покинутые, встанут и вместе выйдут из кафе, а на улице возьмутся за руки, не ощущая потребности в словах.

Куда они направятся?

Воображение рисовало мне аллеи и парки, скамейку, залитую лунным светом, тропинку, ведущую к маленькому домику, окруженному высоким каменным забором: там горит свеча, ставни закрыты, льется музыка… А далее история становится такой сладкой и жуткой, что я не в силах рассказать ее самому себе, не в силах ее вынести, и я изо всех сил тороплюсь избавиться от этого сюжета, от этой пары-не-пары.

Переключившись, я начинаю глазеть на двух немолодых джентльменов, усевшихся за соседний с нами столик. Играя в шахматы, они переговариваются на иврите с сильным немецким акцентом, один из них посасывает, гладит, ласкает пальцами погасшую трубку, выточенную из красного дерева, а другой то и дело вытирает клетчатым платком невидимый пот на своем высоком лбу. Вдруг подходит официантка и шепотом сообщает что-то джентльмену с трубкой. Он на своем «немецком» иврите просит прощения у своего партнера и у официантки, подходит к телефону, стоящему у кухонного окошка, через которое подаются блюда, и что-то говорит. Затем, положив трубку, он стоит мгновение растерянный и беспомощный, неверными шагами возвращается к шахматному столику, и, по-видимому, вновь извиняется перед своим партнером по шахматной партии, объясняя ему что-то, на этот раз по-немецки. Он торопливо оставляет на уголке стола несколько монет, но его товарищ возмущенно, едва ли не силой возвращает ему эти монеты, пытается опустить их в карман сопротивляющегося обладателя трубки, и неожиданно все монеты рассыпаются, звеня под разными столиками, и оба почтенных джентльмена прекращают свою борьбу и опускаются на четвереньки, чтобы собрать монеты…