Дом с золотыми ставнями

Тринадцать – несчастливое число. Не стоило негрерос оставаться у ловушки в таком количестве. Ни один не ушел, считая тех, кто оказался заперт в каменной щели. Мы не стали там задерживаться. Я сказала на прощание:

– Негры, мы сделали все, что могли. Остальное делайте сами. И забудьте, что видели нас тут. Нас тут не было.

Горячка боя ушла, и навалилась усталость. Так всегда бывало. Филомено поддерживал в седле брата, у которого не осталось кровинки в лице. Факундо скрипел зубами каждый раз, как приходилось давать лошади шенкеля. Я не получила ни царапины. Но тошнехонько что-то было, и я впервые подумала: может, правда мы зря это сделали?

Но когда подъехали к Лас Лагартес, первое, что мы увидели на опушке леса в дальнем углу усадьбы, была Сесилия в просторном бата, облегавшем живот, а с ней – Кандонго и давешнюю негритянку. Они стояли у маленького холмика, украшенного свежими цветами. Под этим холмиком лежал мальчик, умерший во чреве матери – его убило бегство и страх. И тогда я подумала: нет, шалишь! В мире есть равновесие, которое называется справедливостью. Я соблюдала его по мере сил и всегда; думаю, что это должен делать каждый.

Я сказала, когда мы обработали раны:

– Парни, мы здесь четвертый день и уже напроказили. Этого делать больше нельзя.

Все, баста: сидим тихо.

– То, что вы совершили – отважное и благородное дело, – произнесла Сили со слезами. – Я горжусь вами всеми, и тобой, милый, в первую очередь.

– Нечем гордиться, – ответил Энрике мрачновато, – я трусил отчаянно и никого не убил.

– Это не важно, сынок, что ты трусил, – вмешался неожиданно Факундо. – Это совсем не важно, боялся ты или нет.

– А что же тогда важно, старина? – спросил Энрике.

– Важно, что ты не позволил страху тебя одолеть и делал то, что должен был делать. Это-то и называется храбростью. А таких придурков, которые не боятся ничего, никого и никоим образом, на свете мало: не живут они подолгу. Понял, парень?

– Понял, Гром. Стало быть, ты признал, что у меня есть яйца? Ну да, конечно. Мы теперь не просто одной веревочкой связаны, а одной петлей. Так что горжусь званием висельника! Если выбор невелик – трус или висельник, я предпочитаю быть висельником. Не пойму только: зачем я живу, если нет другого выбора?

– Ты попал в самую точку, сынок, – отвечала я. – У нас тоже всю жизнь не было другого выбора. У нас даже такого не было: мы родились не трусами.

Сын смотрел затуманенными зеленоватыми глазами и молчал, оставив при себе все свои сомнения. Его выбор был сделан еще раньше. …Когда на другое утро я надевала платье, сшитое за месяц до того в Порт-Рояле, оказалось, что оно свободно в талии на добрый дюйм.

Сыновья отделались на этой последней перед долгим затишьем "прогулке" довольно легко: у одного забинтована рука, у другого повязка плотно стягивало тело от талии до нижних ребер. Грому повезло меньше: собаки крепко порвали ему ноги – в который раз! Когда через две недели Сесилии пришло время родить, он еще не вставал с постели. Поэтому мы с Энрике сами на другой день зашли к нему в комнату, неся новорожденную внучку в плетеной колыбельке.

Девочка лежала на двух его огромных ладонях как в корытце. Она родилась очень маленькая, меньше шести фунтов, но хорошо сложенная и крепкая, как орешек.

Нежная, почти прозрачная кожица отливала едва заметной желтизной. Головку покрывал золотистый пушок, а глазки были младенческого голубоватого цвета, который, как известно, с возрастом может перейти в какой угодно. Дочка заметно больше походила на отца, чем на мать.

– Видишь, Ма, – сказал Энрике, – зря ты беспокоилась. Она совсем беленькая.

– У меня свалился камень с души, – отвечала я. – Дай бог, чтоб и прочие ваши дети удились бы не в бабушку.

Сесилия быстро поправилась после родов. Худенькая, с маленькой грудью, тем не менее захотела кормить ребенка сама, и молока хватало.

Она хотела назвать дочку Александрой.

– Пусть она хотя бы именем напоминает бабушку, если не похожа на нее лицом.

Но я воспротивилась: чем меньше сходства, тем лучше.

– Тогда я назову ее Мария-Селия, – сказала она, – Селией звали мою мать.

Мария-Селия в этом доме не могло звучать иначе, как Марисели. Что ж! Это было чудесно.

Как только молодая мама пришла в себя, я предложила:

– Энрике, не пора ли нам ехать в Порт-Рояль? Если твой тесть уже был в нашем доме, он знает, что ты должен вернуться месяца через два после отъезда. Если он намерен что-то предпринять, он там появится… а нам не худо бы узнать, чего он хочет добиться. И дело нельзя бросать так надолго, это сильно повредить торговле.

Энрике был того же мнения. Оставив Сесилию и Факундо, у которого едва перестали гноиться раны, втроем мы собрались в Касильду.

Лодка заботами Ма Ирене была в полной сохранности.

Мы провели в Агуа Дульсе весь день, и, как прошлый раз, крошка Флор де Оро не отпускала ни на шаг от себя Филомено. Странно и трогательно было видеть, как серьезно семилетняя девочка принимает это жениховство, и как неловок и застенчив с узкоглазой желтокожей куколкой бесстрашный шестнадцатилетний воин. Он сажал ее ладонь и поднимал к потолку, а она скрещивала ножки, подбирала юбочки и кричала:

– Нет, нет, отпусти меня, право, это неприлично!

Она сказал ему на прощание:

– Я умею теперь читать и писать. Пиши мне, пожалуйста, и я буду отвечать тебе сама.

Это был уже не тот испуганный зверек, что в прошлом году, – немного серьезная, немного кокетливая маленькая девочка. Мы с Ма Ирене не знали, что может получиться из всего этого, но худого не ожидали.

В Порт-Рояле все было, как предвиделось. Пришло письмо от Мэшема: обещал приехать. И, конечно, наведывался сеньор Суарес.

Он не стал разговаривать ни с кем в доме. Узнав, когда примерно ожидается приезд зятя, хмыкнул и обещал проверить точность его слов. Про меня даже не спросил.

– Что будем делать, мальчики?

Энрике предложил нам с ним подождать визита капитана. "А Филомено пусть отправляется назад", – не годилось оставлять одних Сили с малышкой на руках и едва поправившегося отца.

Месяц безвылазно просидела я в доме, ожидая визита дона Федерико. Наконец гость появился.

– Так, молодой человек, я приехал, не надеясь застать вас на этом месте. Уж очень поспешно вы уехали в тот день…

– Разве я не имел на это оснований? Вы хотели отнять у меня жену, и естественно, я постарался спрятать ее в надежное место.

– И до каких пор ты собираешься ее прятать, плут?

– До тех пор, пока никто не сможет увезти ее от меня против ее собственной воли.

– К твоему, сведению, она моя несовершеннолетняя дочь.

– Отлично осведомлен! Ничто, кроме вашего упрямства, не мешает ей совмещать роли моей любимой жены и вашей нежной дочери, а так же мамы очаровательной дочурки – вашей, к слову сказать, внучки.

Капитан долго расспрашивал про девочку – казалось, он настроен гораздо менее воинственно, чем в прошлый раз. Наконец махнул рукой.

– Играйте в прятки, дети – это скоро вам надоест. Скажи-ка, ведь сейчас при Сесилии осталось это семейство головорезов – Кассандра и иже с ней?

– Не имею представления, кому они режут головы сейчас, – ответил Энрике холодно. – Я забочусь о своей семье. Они, полагаю, позаботятся о себе сами.

– Можешь считать, что я тебе поверил, сынок. Я лично думаю, что Сандра стирает сейчас пленки моей внучки и утюжит юбки моей дочки. Когда поедешь в другой раз проведать жену, скажи Сандре, что я не стал давать хода бумагам. Пусть не боится и даст о себе знать. Я хотел бы поговорить с ней пообстоятельнее. Будь мы на Кубе, я бы давно выследил, где она есть. Здесь мне это сделать труднее… и не хочу. Я думаю, ты знаешь все, что между нами было, – если не от нее самой, то от Сесилии. Если ты настоящий мужчина, сынок, ты должен понять, что это за женщина.

– Вы недооцениваете обаяния вашей дочери, дон Федерико, – отвечал сын. – А меня никогда не привлекали пожилые негритянки.