Собиратель бабочек

Еще Анна рассказала, что Генри взял Томаса под свое покровительство и на собственные средства нанял ему преподавателя музыки из Дрездена. Генри также купил фортепьяно, и после школы Томас нередко заходил к Генри домой поиграть. Анна в то время часто бывала у Генри и слышала игру Томаса еще с улицы. Дверь оставалась открытой, и, заходя в квартиру, можно было обнаружить Томаса, сидящего за фортепьяно, и Генри, который занимался в соседней комнате своими бабочками. Анна оставалась посмотреть на них, ей казалось тогда, что оба на какое-то время нашли свое место в мире. По мнению Анны, Томас был дома у Генри таким же тихим, как в школе, и, кажется, она не обменялась с ним и парой слов. Анна подозревала, что Томас не особенно много беседовал и с Генри, которого, похоже, вполне устраивала неразговорчивость мальчика, в отличие от многих других, обижавшихся на него. Казалось, между ними установилась негласная договоренность или полное доверие. И когда позднее Генри неожиданно ушел с работы и покинул город, Томас не показывался в школе целый месяц. И если за что-то действительно трудно простить Генри, сказала Анна, так это именно за то, что он бросил Томаса Ланга. Он оставил парня в полной растерянности, и Анна до сих пор не может понять этого поступка.

Анна прервала свой рассказ. Кажется, она была растрогана, из ее глаз потекли слезы. На улице с новой силой пошел дождь, сплошным потоком, без передышки. Анна помешала ложечкой в своей чашке. Окно было приоткрыто, и с улицы тянуло свежестью, запахом дождя, залетали капли. Лампа над столом тихонько покачивалась. Она беззвучно колебалась взад-вперед, стул скрипел под Анной, и она держалась за него рукой, крепко сжимала, словно хотела никогда с него не вставать, словно я был последним человеком во вселенной. А может быть, я и был последним звеном в той цепи, которая начала плестись в тот день, когда Генри Ружичка прибыл на поезде в Пирну и стоял с растерянным видом на платформе со своим единственным чемоданом.

Когда я спросил, что же произошло дальше с Томасом Лангом, Анна разжала пальцы и рассказала, что в тринадцать лет Томас дал свой первый концерт. В пятнадцать Томас поступил в музыкальную академию в Дрездене, но его молчаливость и обнаружившаяся позднее почти сюрреалистическая боязнь людей не прошли с годами, а, напротив, усилились, и, несмотря на всю одаренность, его способности остались нереализованными. Сначала, сказала Анна, она была уверена, что Томас не создан для нормальной жизни, ведь кроме музыки у него не было ничего. По какой-то счастливой случайности его удалось представить секретарю, ответственному за музыкальную программу на радио, и в возрасте девятнадцати лет Томас попал на радиостанцию, где смог играть в полном одиночестве, в крайнем случае — в присутствии звукооператора. Анна сказала, что на протяжении многих лет она слушала по утрам пьесы для фортепьяно в его исполнении, которое год от года становилось все более изысканным, и когда она думает о Томасе, то представляет себе подростка, склонившегося над роялем, как тогда у Генри, в тот краткий и неповторимый период счастья.

Однажды утром в понедельник Анна по старой привычке включила радио, но программа Томаса была отменена, вместо этого играла музыка с пластинки. Лишь через неделю она узнала, что Томас погиб минувшим воскресеньем под колесами автомобиля недалеко от Лейпцига. Шел дождь, была отвратительная погода. Томас сбился с пути, свидетелей не было. Никто не знал, куда он направлялся. В последующие годы Анна часто в мыслях возвращалась к этому событию и потом уже задним числом поняла, что давно ожидала подобного известия, печального, каковым оно и оказалось. Что-то в нем, сказала Анна, всегда было не от мира сего, как будто с самого детства он на шаг отошел от границ этой жизни и был лишь чуть-чуть обращен в ее сторону.

Перед уходом я достал маленькую деревянную шкатулку, в которой лежал кусок белой ткани с пятном засохшей крови. Я положил лоскут на стол и сказал, что нашел шкатулку в доме Генри Ружички. Я не понимаю, зачем было хранить кусок тряпки с пятнами, если он не имеет какого-то особого значения. Может быть, это как-то связано с Томасом Лангом? Анна взяла ткань, поднесла к окну, повертела в руках и покачала головой. Она сказала, что не знает, откуда взялся этот кусок материи, она его не помнит, в голову ничего не приходит, все ее юбки целы. Она вернула мне лоскут, и я уложил его обратно в шкатулку.

Мы простились, я сказал, что еще загляну завтра, но затем мне пора ехать. Когда я выходил из дома, Анна больше не плакала, ее лицо было спокойным и усталым. Я миновал лестничную клетку и ступил во двор, где дождь барабанил по каменным плитам, а намокшие ветви кустов склонились к земле. Выходя из ворот, я чуть не столкнулся на улице с девушкой и парнем в кожаной куртке, обнявшимися под дождем и слившимися в страстном поцелуе. Они оторвались друг от друга, и девушка, то ли Эльке, то ли Сильке, промелькнув мокрыми волосами, пробежала мимо меня и скрылась в доме. Я не разглядел лица девушки, но парень в кожаной куртке остался стоять на тротуаре и несколько мгновений с вызовом смотрел на меня, после чего и он, пробежав по улице, скрылся в темноте.

11

Я решил продолжить путешествие по следам Генри Ружички на озеро Гарда, а оттуда, возможно, на Крит, хотя мне уже не верилось, что эта поездка поможет решить занимавшие меня вопросы. В последние дни я начал подозревать, что между Генри и мной не существует никакой связи, а его завещание было лишь странной прихотью умирающего человека. Жизнь Генри Ружички ускользала от меня так же, как и жизнь Анны Принц, и, когда Анна говорила, мне часто казалось, что она бредет где-то рядом со своим рассказом, скрывается за судьбами других людей, и я так и не понял, что же на самом деле произошло между нею и Генри Ружичкой.

Назавтра мы сидели у Анны в саду так же, как в первый день, и она спросила, что я намерен делать. Я сказал, что продолжу путешествие, ничего лучше не придумал, может быть, наткнусь на что-нибудь, что приоткроет завесу тайны, хотя я, честно говоря, в это уже не верю, но, скорее всего, ничего и не потеряю, если еще немного проеду вперед. И кроме того, мне просто хочется побывать на озере Гарда и проверить, действительно ли вода в нем такая холодная, как говорят. Анна ответила, что не может сказать ничего о температуре воды, поскольку никогда не бывала на озере Гарда. Она вообще давно никуда не путешествовала, хотя много лет назад ездила с друзьями на Черное море. Там они неделю жили в кемпинге к северу от Бургаса, на Солнечном берегу. Вечерами сидели в раскладных шезлонгах и смотрели на танкеры, медленно скользящие по спокойной глади моря, держащие путь через пролив Босфор в Одессу или в Севастополь. Она сказала, что помнит мух, которые с жужжанием бились в ветровое стекло машины, радиоприемник — передавали песню «Ich trage Erde in mir», ^[10]еще оптимистичные разговоры людей, и, кстати, — это ведь был единственный раз в ее жизни, когда она видела море.

Вот Генри — тот всегда хотел видеть море, сказала Анна. Она вспомнила, как однажды они стояли высоко-высоко в Рудных горах и Генри задался вопросом, можно ли вдали увидеть море. Действительно, облака и дымка, застилавшая горизонт, время от времени принимали такую форму, что казалось, они и вправду стоят над морем, где гуляют водяные вихри, а горные вершины превратились в туманные острова, возвышающиеся среди волн и ощетинившиеся своими острыми пиками. Сказав это, Анна надолго умолкла. Она мяла в руках носовой платок, складывала его вчетверо, снова разворачивала, минуты проходили одна за другой, а она продолжала сидеть. И когда я посмотрел на нее, то вдруг понял, что она никогда не переставала любить Генри Ружичку. Эта любовь жгла ее сердце, словно все случилось лишь вчера. Она не забыла ничего, помнила каждое слово, каждое утро просыпалась с одной и той же болью.

Анна рассказала, что в 1959 году Генри начал поговаривать об отъезде. Поначалу она не обращала на это внимания, поскольку высказывания Генри были случайными и невнятными, но постепенно он все больше погружался в свои мысли, а периоды меланхолии тянулись все дольше. Он мог подолгу таращиться на бабочек, порхающих высоко в воздухе, и рассуждать о том, что это бродяги, которые проводят зиму в Северной Африке, а летом отправляются в сторону Скандинавии и находят там благоприятные места обитания и вдоволь пищи. Генри рассказывал, что бабочки внутренним чутьем ориентируются по магнитному полю Земли, и если подняться высоко в небо, то можно было бы увидеть тысячи птиц, бабочек и других насекомых, огромными стаями несущихся под облаками, невидимых отсюда, снизу, человеческим глазом, они летят кто куда, по всему миру.