Антология современной уральской прозы

Кто-то прошлёпал к бревешку и, шумно дыша, уселся рядом. Я поглядел — это был старый знакомец, водяной. В лад с переливами колокольчика у него дрожали плечи, раздувался толстый, похожий на сливу нос. Да и в нём самом вдруг отчетливо проявилось что-то жабье: старая такая, сморщенная жаба. Он заметил, что я обратил на него внимание, и воскликнул, будто опомнясь:

— О! Тебя и сюды занесло! Привет, привет!

— Не занесло, а сам пришёл, — обиделся я. — Выдумаете тоже — занесло!

— Сам, значит, пришёл. — Голосок у него стал елейный. — И за какими же, интересно, делами?

Чтобы завоевать расположение старого водяного, я стал объяснять ему, что хочу познать тайны природы, так как очень её люблю.

— Это правильно, — важно сказал он. — Люби, люби.

Он вскочил с бревешка, приставил ладонь к глазам и долго смотрел в сторону кустарника, где скрылся Андрюха. «Невкоторый народец», — вспомнил я слова Дементьича. Смысл этих слов надо было понимать так, что «невкоторого народца» следует опасаться, да и, насколько вы помните, у меня были для этого основания.

Однако водяной никакой враждебности ко мне не проявлял. Наоборот, раскинув руки и сладко улыбаясь, пошёл ко мне, что-то мурлыча и напевая. Но стоило чуть утратить бдительность, он моментально оказался сзади и вскочил мне на спину, крепко обхватив руками шею и сжав ногами бока.

— Ух ты! Ух ты! — завопил он. — А чего это мы крутимся-то, а? Верещим-то чего? Ан я сам природа и есть! Люби давай! Пошёл, но! Да не туда-а!

И снова, как тогда на озере, какая-то сила потянула меня к болоту. Я даже крикнуть не мог, только захрипел и упал на четвереньки вместе с водяным. Но он оседлал меня сверху и закричал:

— Давай, давай! Уж там наслушаесся! Машину притащил, шпиёна! Ты погоди-и! Но! Но!

Я снова упал, на этот раз на бок, лицо моё провалилось в тину, и только край глаза на мгновение выхватил вдруг заполнившую всё небо губастую морду коня с огромным карим зрачком.

Почувствовав свободу, я поднялся, шатаясь. Вдали по осоке улепётывал от Андрюхи водяной. Бежал он ходко, рубаха пузырилась на спине. На бегу он ругался, но как-то неуверенно, словно боялся, что Андрюха его всё-таки догонит. Дождавшись мерина, я вскарабкался на него, и мы поплелись обратно домой. С одной стороны, я находился под сильнейшим впечатлением от испытанных мной потрясений, с другой — переживал за то, что могу опоздать на работу. Ещё думал о том, что не зря тревожно было у меня на душе, когда я двинулся в это путешествие. Теперь вроде бы всё позади, а тревога осталась, не исчезла. Почему бы это? И что я сделал этому «невкоторому народцу», почему он так невзлюбил меня? Ведь сам-то я не испытываю ни к кому неприязни и хочу всем только добра!

Так мы двигались и двигались, не ощущая ни пройденного пути, ни времени, пока знакомый голос не окликнул:

— Э! Робяты! Ступайте давайте сюды!

Я поднял голову и обнаружил, что подъезжаю к мостику через речку, а на мостике сидит мой хозяин и удит рыбу. Он участливо закутал меня в свою фуфайку и пешком отправил домой.

Когда я уже отошел немного по тропочке, он крикнул вдогонку:

— Ну, как тебе? Поглянулось, нет?

Я остановился и кивнул головой. Отвечать мне не хотелось из-за навалившейся вдруг страшной усталости, но потом собрался с силами и сказал, что эту поездку я, наверно, запомню навсегда. Он радостно покивал. К разговору про Хухрю я не был готов — слишком сильно было ещё впечатление, а говорить о водяном почему-то не хотелось.

На работу я не опоздал — успел даже вздремнуть пару часов, потому что, когда я добрался до дома, было всего около шести. Проснувшись, услышал звон колокольчиков за окном и сразу вспомнил ночное происшествие. Вышел на крыльцо — это хозяйки гнали в стадо коров. В лугах за домом стлался туманен., в котором одиноко маячил Андрюха. Егор Дементьич сидел на завалинке и курил цигарку. Увидев меня, он закашлялся и произнёс:

— Эх, погодка-то! Разгулялась, задери её лешак!

Вечером я, отправляясь на свидание с Валей, захватил с собой магнитофон. Мы сели на скамейку перед её домом, и я включил его, затаённо улыбаясь в ожидании впечатления. Но там только что-то шипело и щёлкало. Или намокла плёнка в росной траве, или механизм повредился во время моей схватки с проклятым водяным, — я чуть не заплакал от отчаяния, что сорвалась моя попытка приобщить Валю к сделанному мной открытию. Я даже не решился ей сказать, что там было записано, так как по выражению моего лица и голоса она бы поняла, как много потеряла и как мне невыразимо жаль её.

Настоящим уведомляю также, что леску за номером третьим, о которой Вы просили, удалось достать в здешнем культмаге через Олимпиаду Васильевну, и надеюсь, что Вы получите её в самое ближайшее время.

В чем остаюсь

с искренним уважением

Тютиков Геннадий Филиппович

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Здравствуйте, уважаемый и преданный мой друг, Олег Платонович!

Тысячу раз извиняюсь и прошу прощения за столь долгое молчание. Ещё тысячу, ещё миллион раз! Только сегодня, получив Ваше письмо с вопросом, почему не отвечаю, понял, сколь дорого мне Ваше расположение и как нехорошо я поступил, испытывая его. Были, были причины — Вам одному поведаю их. Сижу над бумагой и вспоминаю, а сердце то взмоет высоко, то покатится вниз под горку, как камень. Кстати, и болезнь моя явилась одною из причин молчания. Болел я долго, неистово, кричал в бреду; старик сидел у моей постели сутками — теперь сам слёг. Врач дала бюллетень, записав: «Фолликулярная ангина», но я-то знаю, что дело тут не в простуде, совсем не в ней... Приведу удивительно подходящий к этому случаю отрывок из письма горячо любимого мною классика русской литературы Гоголя Николая Васильевича: «Теперь я пишу Вам, потому что здоров благодаря чудной силе Бога, воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!» Бог тут, конечно, ни при чём. А насчет чудного — судите сами. Да судите, вместе с тем, заодно уж, легко ли даётся оно человеку!

Ни одно из последних моих писем не обходилось без рассказа о чувствах к девушке; работающей в столовой на раздаче, по имени Валентина. И какова же была моя радость, когда она наконец обратила на меня внимание! Это я тоже уже описывал.

Итак, Олег Платонович, мы стали встречаться, и от встречи к встрече душевная наша приязнь друг к другу становилась больше и больше. Валя познакомила меня со своей бабушкой, крепкой старушкою с ясными глазами, на которую она удивительно похожа; с матерью, мастером маслозавода, и иногда вечерами я пил у них чай с вареньем или молоком. И тревога, потихоньку начавшая было овладевать мною, совсем исчезла из сердца: ведь всё шло так прекрасно! Только бабушка иногда, слушая меня, щурилась и грустно качала головой.

Однажды солнечным днем в конце августа, когда палит позднее солнце и выжигает дожелта листья, я пришел к Валиному дому. Скучно было сидеть в выходной в своей каморке, и как Дементьич ни уговаривал идти на рыбалку, я не согласился, — прямо больно стало от одиночества. Как же я дальше без неё? — такая тоска...

Постучал в дверь — никто не ответил, не открыл. Спустился с крыльца, постоял в раздумье и даже вздрогнул, когда услыхал её голос:

— Иди сюда, Гена!

Голос доносился из огорода. Я поглядел туда и увидал её. Она стояла, опершись на забор; круглое лицо её улыбалось, ветер распушил длинные волосы. Ягоды рябины, нанизанные на нитку, словно бусы, раздавились там, где она касалась изгороди, и белое ситцевое платьице с васильками запачкалось соком.

— Горох убираем, — сказала она. — Помогай, если хочешь.

— Не слушай её, Гена, — послышался бабкин голос. — Отдыхай, успеешь наробиться-то.

— Если хотите, я могу помочь.

— Ладно, не надо! — Валя махнула рукой. — Сами управимся.

— Пойдём, Валюша, в кино, — предложил я. — Французский фильм «Парад» с участием популярного комика Жака Тати. У меня Дементьич вчера на него ходил. Сегодня я спросил, понравилось ли. Он думал, думал, потом почесал плешь и полез в свой сундук — огро-омный такой сундук у него есть. Вытащил оттуда три воздушных шарика, надул их, связал вместе и повесил над крыльцом — жёлтый, синий и зелёный. Так разволновался — даже суп не доел. Пойдём, Валюша!