После Шоколадной Войны

  И вот он настал - этот день и этот час.

  Ему показалось, что он на лёгком дыхании поднялся к себе наверх, аккуратно разложил все учебники на столе около своей кровати. Он вяло рассматривал их, понимая, что сегодня вечером у него не будет никакой необходимости делать домашнее задание, отметки за которое уже не имели никакого значения. Это заставило его улыбнуться, но улыбка была без радости и тепла. На протяжении всех прошедших недель, он продолжал делать домашнее задание, есть, принимать душ, мылить шампунем волосы, ждать школьный автобус, отвечать на уроках, разговаривать с одноклассниками и с членами семьи, и никто, никто не мог догадаться, что в действительности он был уже где-то не здесь, что он уже не жалел слов в беседе, в классе на уроке или за обедом, держа в стороне лишь самое важное - то, чем был он сам: «Я. Дэвид Керони. Сын. Брат. Ученик». Но на самом деле это не имело никакого значения, это просто воспринималось как некоторое украшение его невесёлой дороги, вскоре подходящей к концу. И он был благодарен тому, что знал об этом, и он цеплялся за эту мысль. Иначе его монотонные дни стали бы совсем невыносимыми.

  Всё же иногда что-то нарушало эту водную гладь, словно он появлялся из глубины вод на солнечный свет, на мгновение остановив время, он мог увидеть нечто смешное, его жизнь потеряла какой-либо смысл, как и само письмо. (Конечно, само по себе письмо было бессмысленным, хотя использование самого слова «письмо» было хитрой и скрытой подменой реальности.) И когда взрыв солнечного света снова прекращался, он снова погружался в глубины бесплодной, суровой жизни, какую он теперь её знал, без солнца, без неба, без всего. Некуда идти и негде скрыться.

  Он в последний раз осмотрел свою комнату и вспомнил стихи, которые когда-то однажды выучил наизусть:

  И каждый час с любовью смотришь

  На всё прекрасное вокруг…

  Его стереопроигрыватель, который никогда у него не умолкал, теперь создавал лишь музыкальный фон - для маскировки. Он делал вид, что музыка что-то для него значит. Книги были аккуратно выставлены у него на полке, а те, что в мягкой обложке, были хорошо обёрнуты. Раньше он не открывал их неделями, а теперь он снова и снова заставлял себя читать и перечитывать самые любимые свои произведения. Он вздыхал, думая обо всей той фальши, которая должна была исходить от него, чтобы его действия выглядели обычными. Он остерегался того, чтобы в его семье не узнали и не заподозрили. Он говорил, слушал, действовал, приносил из школы отличные оценки, но всё это время держал в себе одну маленькую тайну. Его глаза теперь цеплялись за плакаты, расклеенные на стенах его комнаты. Какой же глупостью на самом деле они были исписаны: «После дождя на небе будет радуга…» Слова. Бессмысленность. Гласные и согласные. Буквы. Двадцать шесть букв алфавита. И одна из них несущая фатальный исход. И не стоит теперь об этом думать. «И каждый час с любовью смотришь…»

  Он начал раздеваться. Снял рубашку и штаны. Положил их аккуратно на кровать. Стянул с себя носки и сморщился от исходящего от них запаха прелых ног, которые у него потели даже в самый холодный зимний день. Снял с себя синие клетчатые трусы, стащил с себя через голову футболку и бросил всё это в корзину для грязного белья. Он стоял голым, и ему стало немного холодно. И ещё раз он избежал своего отражения в зеркале размером в полный человеческий рост, которое висело около двери в ванную. Он избегал своего отражения месяцами, радуясь тому, что ему ещё не надо было бриться.

  Он был необычно спокоен и ходил почти на цыпочках. И он снова почувствовал, как усиливался приятный ветерок, но это происходило в нём самом, а не снаружи. И это было больше чем спокойствие, он чувствовал вялую сонливость, и он плыл по невидимому течению к своей неизбежной цели. Он думал и о других способах уйти из жизни, но отверг их. Он прочитал немало книг в библиотеке, изучил статистику, открывал энциклопедию и многое вычитал оттуда, пролистал газетные подшивки за последние несколько месяцев, и к собственному удивлению его удовлетворило то, как часто свершаются акты самоубийства, и, наконец, он остановился на самом подходящем из них - для него.

  Он шёл, почти плыл к бюро, всё также избегая зеркал, и затем он открыл выдвижной ящик стола. Аккуратно сложив всё, что там лежало, он взял в руки белый лист бумаги. Затем он достал два конверта, и какое-то мгновение держал их так, словно его руки были чашами весов. В первом конверте было письмо, которое должно было объяснить его матери, отцу и Энтони необходимость этого акта. Он долго и тяжело думал о том, как сделать так, чтобы они не чувствовали себя виновными в его смерти. Он писал и переписывал это письмо сотню раз, прежде чем единственный раз дать им понять, что он с радостью ушёл из жизни. Теперь он положил письмо на бюро рядом с фотографией, на которой ему вручались самые высокие награды по окончанию школы Прихода Святого Джона, где все восемь лет учёбы он был отличником. Он посмотрел на фотографию и подумал о письме, а затем отвернулся, чтобы тут же открыть другой конверт.

  В другом конверте лежало лезвие безопасной бритвы. Оно сверкало в лучах полуденного солнца. То был блеск приятной смерти, которая была его другом и исполнителем его желаний. Изящно, двумя пальцами он взял лезвие, прошёл в ванную, положил его на унитазный бачок и открыл краны. Спустя секунду горячая струя устремилась в ванну. Облако пара поднялось с поверхности воды, собираясь множеством капелек на кафельной глазури и на висящем над умывальником зеркале. Он смотрел на пузырящиеся водовороты от падающей из крана струи, не чувствуя ни тепла, ни холода и ничего вообще. Он потрогал воду рукой и затем повернул сильнее холодный кран. Он терпеливо ждал, осознавая, что рядом лежит лезвие бритвы. Он снова опустил руку в воду, и она оказалась в самый раз. Он закрыл краны.

  Положив лезвие на край ванны, он погрузился в воду. Тепло окутало его с ног до головы. На этот раз он был рад своей душевной пустоте. Он ни о чём не думал и ни о чём не сожалел, словно он был прозрачным и невесомым. Он понял, что не принимал ванну уже несколько лет, вместо чего каждое утро он влезал под душ. Поры на его коже впитали воду и её тепло, и он вздохнул. От пара с его лба потекли ручейки пота по щекам и подбородку. Замечательно. Скоро этот ужасный, уродливый, полный отчаяния, презренный мир должен был подойти к концу наряду с его полной бесполезностью в нём. «Убивая себя, и ты убиваешь окружающий мир», - он не помнил, чьи это были слова. Он всегда берёг покой своей семьи, но он без сожаления вычёркивал «Тринити» и все, что с ней связано: Брата Лайна и письмо. «И каждый час с любовью смотришь…»

  Он потянулся к лезвию, но не смог к нему прикоснуться.

  Он уставился на маленький стальной прямоугольник, в котором отражалась белизна потолка.

  Его палец, наконец, коснулся лезвия, но оно словно приклеилось к ванне.

  Он знал, что не сможет это сделать.

  Не сейчас. Не сегодня. В конце концов, сегодня был не самый подходящий день для этого акта.

  В темноте одного из углов ванной у него замерцало в глазах. В этом сумрачном мерцании он разглядел лицо Брата Лайна. Почему он должен уйти один, оставляя на этом свете живым Лайна?

  Он отдёрнул руку от лезвия.

  Утомленный и истощенный он знал, что должен потерпеть своё никчёмное существование ещё какое-то время.

  И он остался в ванне и плакал до тех пор, пока вода совсем не остыла.

  Во время собраний «Виджилса», во дворе, на ступеньках парадного входа школы или просто прогуливаясь по территории школы, Арчи никогда не терял самообладания и всегда всё держал под собственным контролем. Единственным местом, где он не владел собой, хотя и никому в этом не признавался, был кабинет Брата Лайна. Лайн никогда не вызвал его к себе «на ковёр» без особой на то причины, и Арчи каждый раз шёл на встречу с ним, заранее готовясь к защите от очередных неожиданных сюрпризов с его стороны. Нельзя сказать, что он нервничал, но обычно Лайн не прилагал особых усилий, чтобы кого-нибудь вывести из себя.