Роман для женщин

Карел говорил, что, конечно, хочет иметь детей. Биологические часы, дескать, тикают и для мужчин. Да, он знает, что как мужчина еще располагает некоторым временем, однако не хочет дожить до того, чтобы какая-нибудь придурошная учительница перед всем классом спрашивала его сына, почему вчера на родительское собрание приходил дедушка…

Итак, надлежащим образом очарованная Ингрид последовала ночью за Карелом к нему домой, где спустя пять минут после их прихода Карел вставил ей в зад.

И только в зад.

Даже музыки не включил.

Ингрид кровоточила, он вызвал для нее такси. Телефона и то у нее не взял.

Ингрид плачет у меня на плече, ее слезы смачивают мою майку.

Вдруг она поднимает ко мне взгляд:

— Да, мы с тобой знаем, что мы, женщины, тоже можем быть изрядными стервами… Но, — с сомнением качает она головой, — такими свиньями мы же не бываем?!

Глава XII

Я ужинаю с Оливером!

Мы сидим в переполненном полуподвальном ресторане «Марко Поло» на набережной Влтавы; в окне надо мной — освещенный остров Жофин. Заведение выбрал Оливер: говорит, что ему нравится здешний добротный деревянный пол и добротные деревянные стулья.

Я оглядываюсь вокруг.

— А добротная деревянная обшивка? — спрашиваю с улыбкой.

Он отвечает мне улыбкой, но молчит. Мы оба в особом, приподнято-возбужденном настроении. Оливер, пусть и не отказался от своих вытянутых полотняных брюк, однако надел чистую рубашку и вполне приличный пиджак. Загар еще не сошел с него и очень ему к лицу.

— Перво-наперво сразу же ограничим круг наших разговоров, — говорю я. — Совершенно запрещаю вам говорить на такие темы, как современная политика социал-демократов, фильмы Формана, модерновая мебель, взвинчивание цен на недвижимость, Южная Америка и, главное, дети. Ни слова о детях, ясно?

— Хорошо, — недоумевая, соглашается Оливер.

Напористым шепотом пересказываю ему историю Ингрид (употребляю, естественно, выражение анальный секс). Он только кивает головой, но ничего не говорит. Мне кажется, что этой историей я, возможно, напрасно заморозила обстановку.

— В самом деле вы все одного поля ягоды? — к тому же ляпаю я глупо.

Оливер задумывается.

— Боюсь, что более или менее все, — говорит он серьезно, и я таращу на него глаза. — Мы отличаемся друг от друга лишь мерой своего эгоизма.

По счастью, в следующую минуту нам несут закуску; пламя свечи с приходом официанта трепещет, но не гаснет. Carpaccio превосходно, однако у меня перед глазами мертвая освежеванная коза.

— Ну, если можно, хорошего аппетита, — говорит Оливер.

Во время аперитива, о котором мы поначалу из-за Ингрид совсем забыли, предлагаю Оливеру перейти на «ты». Откладывать это уже невозможно. Мы чокаемся, и, как только спустя минуту привыкаем к непривычному ты, наш разговор обретает прежнюю легкость. Это опять тот Оливер, которого помню по нашим беседам на пляже: раскованный, умный, забавный.

Наклонившись ближе к нему, я под столом неприметно касаюсь его колена. Кожей чувствую его тепло. Пламя свечи отражается в его глазах — и меня ни на миг не посещает мысль о СПИДЕ или стафилококках.

— Я очень рада, что ты меня пригласил, — уверяю его. — Я люблю с тобой разговаривать.

Он не отвечает. Я беру бокал и выцеживаю несколько оставшихся в нем капель. Бутылка уже пуста.

— Может, закажем вторую? — предлагаю как бы невзначай. — Однова живем, не правда ли?

Иногда, нервничая, болтаю бог знает что.

— Бесспорная, хотя, откровенно говоря, и несколько банальная реальность, что мы «однова» живем, — неожиданно произносит Оливер, — в данную минуту не является для меня вполне убедительным поводом для того, чтобы заказать еще одну бутылку.

Он говорит это совсем другим тоном, чем говорил до сих пор. Я испуганно смотрю на него.

— Скажи напрямик, что хочешь со мной напиться, и я с радостью закажу еще одну бутылку, — продолжает он. — Но не лги. Я же не собираюсь врать. И не стану изображать живой интерес к взвинчиванию цен на пражские квартиры, когда на деле — мы оба это хорошо знаем — мне интересна только ты. Притворство, возможно, действенно, но ужасно утомительно. Мне будет сорок. Такие игры меня уже давно не занимают.

— Игры?

— Да, игры. Не хочу, например, все время умалчивать о Рихарде и тем самым замазывать факт, что в воздухе над нашим столом с самого начала ужина витает потенциальная измена.

Я в шоке.

— Ведь ты сам пригласил меня на ужин! — выпаливаю я.

— Да, конечно, — признает Оливер. — Но по крайней мере сейчас я пытаюсь вести себя прилично. Не хочу неприметно спаивать тебя, не хочу пользоваться твоей минутной слабостью, не хочу невзначай дотрагиваться до тебя, не хочу в подходящую минуту как бы неумышленно, случайно махнуть таксисту, а потом удивляться, что он вдруг остановился у моего дома и уже там без всякою насилия препроводить тебя в спальню… Вся эта обычная притворная дребедень!

Оливер к концу своего монолога повысил голос, но, заметив это, после короткой паузы заговорил тише:

— Я не буду изощряться в тактике, даже если она в конце концов пойдет мне на пользу. Я вполне сознаю, что такой демонстративный отказ от привычных приемов обольщения может восприниматься как чрезвычайно лицемерная тактика, но это не в моих правилах. Короче, если тебе приятно касаться меня, касайся, только в открытую… Если тебе действительно хочется натянуть нос Рихарду с почти сорокалетним неустойчивым алкоголиком, натягивай, но только осмысленно. С полным осознанием того, что делаешь. Не переноси свою ответственность на выпитое вино, на эту романтическую свечу на столе или на бедного таксиста… Взгляни на вещи трезво: ведь если я помашу таксисту, он отвезет нас в мою постель. Ты хочешь этого?

Хочу — и сделаю именно так. В ресторане, на виду у всех. Сначала я касаюсь кончиков его пальцев, потом сжимаю его руку. Наклонившись к нему, кладу свою горячую ладонь на его запястье, глажу его детские часики, поднимаю ладонь выше, до самого ворота его рубашки. Оливер закрывает глаза. Некоторые гости смотрят на нас. К нему ехать не могу, это я понимаю. Без своих духов, зубной щетки, чистых трусиков, очищающего молочка, ночного крема, пижамы и фемигеля — без всего этого мне не обойтись.

— В мою постель, — говорю я тихо.

Такси останавливается у нашего панельного дома.

Как я вам уже сказала, дорогие дамы, панельные дома мама сроду терпеть не может, еще когда папа был жив, она заставила его хотя бы облицевать кафелем гетинаксовый санузел. После смерти папы прежде всего решила заменить мерзкий бежевый линолеум в прихожей и кухне кирпично-охристой плиткой, а позже, скопив немного денег, вместо белых пластиковых дверей сделать деревянные. В позапрошлом году из всех комнат выбросила старые ковры, в «Баумаксе» со скидкой купила шестьдесят квадратных метров деревянного ламината образца «американская вишня», надела майку с глубоким вырезом и пошла попросить Жемлу оказать ей любезность и покрыть им наш пол… Жемла с радостью, причем безвозмездно, выполнил ее просьбу (Жемлова едва не сошла с ума), и мама наконец уже не заставляла гостей снимать обувь. В прошлом году свой реставрационный пыл она весьма смело устремила и за пределы нашей квартиры: покрасила перила вокруг лифтовой шахты, оклеила с моей помощью обоями коридор, заменила разбитый колпак на потолочной лампе и прилепила по краям ступеней оторванные прорезиненные полосы. К сожалению, даже при всех маминых стараниях вход в нашу квартиру выглядит далеко не презентабельно. Выйдя с Оливером из лифта (вечно пахнущего мочой и затхлостью), мы прямо натыкаемся на ящик для обуви семьи Жемловых, занимающий почти треть коридора; смастерил его сам Жемла, а Жемлова закрыла его красно-синей ситцевой занавеской с мотивами расцветшего дикого мака.