Мешуга

Я услышал Мириам, сказавшую: «Хелло, Макс» и удалился в ванную. Мне не хотелось подслушивать их разговор. Я не зажег свет и в зеркале, отражавшем свет сияющего нью-йоркского неба, увидел призрачный силуэт, небритый, нечесаный. Я был таким же возбужденным, каким, вероятно, был Исав, когда он возвратился с охоты, утомленный, готовый умереть, согласный продать свое право первородства за чечевичную похлебку [68]. Я предал всех своих прежних возлюбленных, изменил себе, изменил тем силам, которые предупреждали меня, что я могу запутаться в сетях, из которых никогда не выберусь.

Дверь ванной открылась, и в ванную проскользнула Мириам, полуодетая, в чулках без туфель. Я вновь обнял ее, и мы молча стояли в темноте. В блеске ее глаз я распознал то чувство удовлетворения, которое овладевает влюбленными, когда они осознают fait accompli. [68]

Наконец я заговорил:

— Ты сказала Максу, что я здесь?

— Нет.

— Слава Богу, — пробормотал я про себя.

Не зажигая света, мы вернулись в спальню.

Мне вспомнилась часто повторяемая поговорка «Ночь создана для любви», которая выражает мудрую правду. Мужчины и женщины все еще не утратили стыда, упоминающегося в Книге Бытия, и их соприкосновения служат им лучше, чем глаза. Мы лежали в постели на небольшом расстоянии друг от друга, как бы оставляя пространство для мыслей каждого. Я осознал, что не могу сейчас вспомнить точно, как выглядит Мириам. По правде говоря, мы все еще оставались незнакомцами, как наши набожные деды и бабки, когда они соединялись в затемненной

йихуд-штибл [70],

куда их посылали после

мицва-данс [71].

Я спросил:

— Макс знает, что мы с тобой завтракали и обсуждали твою диссертацию?

— Да, я рассказала ему.

— Где он?

— У Трейбитчеров. Он ужинает с ними.

— О чем вы с Максом так долго говорили? — спросил

я,

не зная, имею ли право спрашивать.

Мириам не отвечала. Я начал сомневаться, услышала ли она мой вопрос, но потом она тихо сказала:

— Макс и Матильда намерены остаться в Польше дольше, чем первоначально планировали. Потом они собираются попутешествовать по Европе. Им хотелось бы, чтобы мы присоединились к ним в Швейцарии.

— Какой в этом смысл? — спросил я.

— Нет смысла, никакого смысла.

Последние слова Мириам пробормотала наполовину во сне. Я хотел задать еще вопрос, но она уже крепко спала. Я забыл, как быстро засыпают молодые. Некоторое время я лежал тихо. Счастлив я, спрашивал я себя, или несчастлив? Вопрос оставался без ответа. В полудреме я размышлял: нам не надо скрывать от Макса то, что произошло сегодня. Мы не обманывали его, потому что он сам свел нас. Мириам любит его. Даже в разгаре страстных объятий она говорила о своей любви к нему. Когда я заверял ее, что никогда не буду ревновать к этой любви, я знал, что мои слова не были пустыми. Мы молча заключили между собой соглашение.

Я погрузился в глубокий сон, сон без сновидений. Когда я открыл глаза и в изумлении стал вглядываться в темноту, то поначалу не мог вспомнить: где я, кто я, что я делаю. На минуту мне показалось, что я опять в Польше. Я протянул руку и потрогал волосы, горло, груди. Это Лена? Сабина? Джина? Но Джина мертва. Вдруг все вернулось ко мне, и в этот момент Мириам проснулась и спросила:

— Макс?

— Нет, это я.

— Иди сюда!

И мы прильнули друг к другу в новом порыве страсти.

Мы с Мириам сказали Максу, что решили не ходить на вечер к Хаиму Джоелу Трейбитчеру, но он упорно настаивал, что нам следует пойти.

— Какой смысл прятаться, как червячок в хрене? — умолял он меня. — Даже тот, кто «ищет убежища между сосудами», должен рано или поздно высунуть свой нос. Если ты хочешь быть писателем, тебе надо общаться с людьми. Ты не юноша и не начинающий. Пушкин и Лермонтов в твоем возрасте были уже всемирно известны. Сколько еще ты будешь продолжать сидеть, опустив голову, как козел в капустном поле?

А Мириам он сказал:

— Если ты, Мириам, не возьмешь его за руку и не сделаешь из него мужчину, он навсегда останется нищим голодранцем, и вы оба можете положить зубы на полку и приготовиться сдохнуть от голода.

Он разговаривал с ней так, словно был отцом невесты, а не ее любовником. Один его глаз смотрел пристально и сурово, а другой подмигивал.

— Я не буду вечно твоей нянькой, — сказал он. — Поскольку у меня отобрали моих детей, теперь мои дети вы. Если ты, Аарон, раздаешь советы направо и налево, ты не можешь оставаться

шлимазлом [72].

Если со мной что-нибудь случится, вы оба останетесь без поддержки.

— Макс, что с тобой? — спросила Мириам.

— Я не спятил. Я знаю, что говорю.

— Ты будешь жить до ста двадцати.

— Может быть, да, может быть, нет. Я не могу дать вам гарантии.

— Макс, не езди в Польшу.

— Успокойся, Коза!

«Коза» было одним из Максовых прозвищ Мириам. Он дал ей семь прозвищ — или, как он их называл, «имен Иофора» [73]— Крошечная, Крошка, Ведьма, Панна Марианна, Маленькая

телиша [74],

Етл-Бетл и Коза. Он слышал, что в Варшаве у меня было прозвище Цуцик [75], и поэтому сразу применил его здесь. А еще добавил Осел, Писака и

Катва раба [76].

Мириам звала меня Ареле, Иешива-книжник и Баттерфляй [77]. Я, со своей стороны, стал называть Мириам так, как меня называла моя мать,

Ойтцерл,

то есть «Маленькое сокровище» или «Золотце». В тот вечер Макс пригласил нас в ресторан на Семьдесят пятой- стрит. Я с тревогой наблюдал, как он курит одну сигару за другой. Он заказал бифштекс и два вида водки. Мириам уже не в первый раз напомнила, что доктор запретил ему курить больше двух сигар в день. Ему также было предписано соблюдать диету и не пить больше одного коктейля. Но Макс воскликнул:

— Не сегодня, дорогая, не сегодня! — и достав из нагрудного кармана маленькую коробочку, сунул в рот белую пилюлю.

Пока мы сидели за столом, Макс поведал нам некоторые детали жизни Хаима Джоела Трейбитчера. Он был богатым человеком. Его деловая империя в Америке продолжила ту, что была в Европе. Он спал ровно четыре часа ночью и три четверти часа в течение дня — ни минуты больше или меньше. Едва ли хоть одна ночь проходила без того, чтобы его не осенила какая-нибудь новая схема увеличения богатства. В тридцатые годы в Америке Трейбитчер скупал дома и фабрики, акции и ценные бумаги, и с тех пор все это росло в цене. В Майами-Бич он приобрел участки земли, которые теперь стоили целое состояние. Задолго до того, как Израиль стал еврейским государством, он покупал участки и дома в Иерусалиме, Хайфе, Тель-Авиве. Все, к чему он прикасался, превращалось в золото. Его жена, Матильда, тоже имела немалое состояние. Его племянник Хэрри, который был брокером Макса на фондовой бирже, родился в Нью-Йорке.

Недавно Хаим Джоел Трейбитчер запустил новый проект — серию переводов на ряд европейских языков лучших произведений, написанных на идише и иврите. Он также планирует издавать журнал и академический идиш-ивритский словарь. Макс так расхваливал Матильде Мириам, что та несколько раз просила его привести девушку в ее дом. Трейбитчеры стремились помогать одаренным беженцам развивать их таланты. Они были бы рады субсидировать обучение Мириам, чтобы она смогла закончить диссертацию о моей работе. Макс настаивал, чтобы мы оба пообещали прийти на прием — естественно, не вместе. Он, Макс, придет со своей женой, Привой. Однако мы оба ничего не сказали.